Летит, летит ракета...

Тарн Алекс

Любые нормальные люди в такой ситуации уже давно перестали бы творить добро и вообще как бы то ни было высовываться: зачем навлекать беду на свою голову? Любые, но только не странники. Ведь поступить так означало бы полностью подчиниться заповеди о запрете кумиротворения, то есть сотворить себе кумира из самой этой заповеди! Экая ловушка, не правда ли? В результате бедняги продолжали выпендриваться по-всякому, точно представляя себе неотвратимость наказания. Кто-то толковал о любви к хамоватому ближнему и призывал подставлять вторую щеку взамен первой, уже отоваренной — ибо не оскудеет рука дающего. Кто-то радел о всеобщем братстве,

кто-то звал на баррикады, кто-то звал с баррикад…

В этом очень широком, иногда диаметрально противоположном разбросе идей общим было только одно: результат. Так или иначе, раньше или позже, идеалисты неминуемо получали по башке — все, до единого. А поскольку упомянутая проблема касалась подавляющего большинства странников, то стоит ли удивляться — где шишкам, где ранам, а где и раскроенным черепушкам? Стоит ли кричать: “За что?!” Стоит ли возмущаться: “Почему?!” — Нет, не стоит. Раньше надо было думать, ребятки — когда вам советец тот хитрый подсовывали, насчет кумира. А теперь-то чего уж. Поздно. Давай, подставляй — если не щеку, так шею, не шею, так башенцию.

Идеалистки Эстер и Шошана приехали в Матарот жить в знак солидарности с обстреливаемыми матаротцами. Тем самым они как бы уравновешивали идеализм Меира-во всем-мире Горовица, который, наоборот, солидаризировался с обстреливающими полосятами. Правда, в отличие от меировской, умозрительной, солидарность девушек носила деятельный характер, который в другое время и в другом месте назвали бы “тимуровским”: им хотелось помогать немощным, утешать страждущих, переводить через дорогу старушек и прижимать к себе испуганных детей в темных бомбоубежищах под грохот вражеских разрывов и вой дружественных сирен.

Увы, большая часть этих расчетов не оправдалась. Немногочисленные матаротские старушки сбежали из поселка еще в первый ракетный год — преимущественно, в мир иной, окончательно убедившись в неприкрытой враждебности мира сего. На старости, знаете ли, хочется тишины. Хочется, чтобы никто не мешал, хочется спокойно сесть, а еще лучше — лечь и неторопливо подумать, помечтать о том, о сем. А тут — шум, грохот повсеместный, гадость. Ну как не сбежишь?

Немощных тоже всех как-то повыбило. “Усама” любит поиграть в прятки и обижается, когда кто-то торчит, как столб, на тротуаре, вместо того, чтобы бежать в укрытие. А уж немощный он при этом или мощный — кого волнует?

Детей к моменту приезда Эстер и Шош оставалось в поселке всего двое: Хеновы двойняшки-четырехлетки Став и Авив. Обстрелов они не пугались абсолютно: близнецы родились уже после их начала и просто не представляли себе, что где-то бывает иначе. Удивительно ли, что весь нерастраченный пыл девичьих сердец обратился на заслуженного инвалида Армии Обороны Страны Ами Бергера? Ему приходилось отдуваться и за старушек, и за немощных, и за испуганных детей. Впрочем, последнее, увы, не спешило проявиться, хотя Ами, как минимум, не возражал бы, если бы Эстер прижала его к себе в каком-нибудь темном бомбоубежище.

Смешно сказать, но ему даже снились головокружительные сны с одним и тем же сюжетом, где фигурировали он, Эстер и темное бомбоубежище, причем упомянутая темнота обладала одним поразительным качеством: если Эстер была видна целиком, до малейшей царапинки на кончике мизинного ногтя, то сам Ами оставался совершенно невидимым и даже, в некотором роде, бесплотным, как изобретательный Зевс, проникший к своей возлюбленной в виде невинного дождика. И дождик,

и темнота, лишившись плоти, тем самым автоматически лишались и ног, и следовательно, никак не могли считаться безногими инвалидами.

Поэтому во сне он любил Эстер так же сильно и нежно, как это делал бы Зевс, любил, как бы слившись с этим Зевсом, с этим хитрым дождиком и с этой удивительной темнотой — вроде бы, бесплотной, но в то же время настолько богатой на ощущения, что в итоге Ами просыпался весь в поту, как это и положено хорошо потрудившемуся любовнику, и еще несколько долгих секунд не мог прийти в себя и понять, кто он и на каком свете.

Но сон сном, а явь явью. Наяву же у него, у кочерыжки в коляске, не было ни единого шанса на такую красавицу — настолько, что Ами даже не испытывал в связи с этим никаких переживаний. Все свои слезы по поводу этой стороны своей инвалидности он выплакал в течение первого года после ранения. Человек ко всему привыкает, в том числе и к полуутвердительному вопросу: “Кто на меня, на такого, позарится?” От многократного повторения из этих слов мало-помалу исчезает первоначальная невыносимая горечь и остается лишь трезвое осознание реального положения дел.

Разочарован бывает лишь тот, кто прежде очарован надеждой, а отсутствие надежды исключает и разочарование. Может же подросток влюбиться до потери пульса в голливудскую диву, будучи знаком с ней только по картинкам и по кино? — Может. Разочаровывает ли его осознание того простого факта, что ему никогда — никогда! — не оказаться с нею в одной постели? — Ничуть. Вот и ты так же, Ами Бергер, в точности, как тот подросток со своей дивой. Ну и что? Ничего страшного. Глазей на нее и радуйся снам. Сны — это, считай, треть жизни. Треть жизни ты счастлив — мало ли?

Дважды в неделю девушки приходили к Ами по “тимуровским” делам: убирать дом и готовить обед. Перед этим Ами, к радости окрестных котов, опустошал холодильник: пусть Шош и Эстер видят, что он все уже съел и теперь умирает от голода. Затем, дабы еще надежнее культивировать в своих благодетельницах ощущение нужности, он старательно приводил коттедж в относительный беспорядок — не слишком большой, но заметный. Эта подготовка требовала немалых усилий, так что к приходу девушек Ами действительно выглядел если не немощным, то сильно уставшим.

— Неужели опять все слопал? — поражалась Шош, заглянув в холодильник. — Ну, солдат, на тебя не напасешься…

— Ну зачем ты так, Шош? — с упреком говорила Эстер. — Организм у Ами еще молодой, растущий.

— Ага, растущий… — многозначительно ухмылялась Шош, демонстрируя циничную сторону своей типично страннической натуры. — Знаю я, где у него растет… и на кого…

Эстер толкала подругу кулаком в бок и выходила на террасу повязать передник. Многочисленные коты встречали ее дружным умиротворенным мурлыканьем. В такие моменты Ами не мог избавиться от чувства, что предательские твари подробно рассказывают ей, чем и в каких количествах он кормил их на этот раз. Но все обходилось; сдерживая улыбку, Эстер возвращалась в гостиную и принималась за уборку, то и дело одаривая Ами лукавым взглядом, в то время как Шош с поразительной ловкостью варганила острые греческие салаты, марокканские тефтели, польскую рыбу, курдские фаршированные перцы, французские бульоны и еще десятки всевозможных блюд. Казалось, она аккумулировала весь кулинарный опыт, который странники волей-неволей приобрели за века скитаний черт знает где.