Летний домик с бассейном
Шрифт:
Возвращаясь из бара с новыми бокалами шампанского, я заметил над толпой метрах в десяти от нас голову Ралфа Мейера. Она наклонялась то влево, то вправо. Улыбалась, как улыбаются, привычно принимая поздравления.
— Вон он, — сказал я. — Я вас познакомлю.
— Где? — Моя жена на голову ниже меня и пока не увидела Ралфа. Но спешно поправила подколотые вверх волосы и смахнула с блузки не то воображаемые крошки, не то пылинки.
— Марк. — Ралф пожал мне руку. Пожатие крепкое, каким человек показывает, что использует всего лишь десять процентов своей силы. Он обернулся к Каролине: — Твоя жена? Н-да, у меня нет слов. — Он взял ее руку, наклонился и запечатлел на ней поцелуй. Затем чуть посторонился, положил ладонь на плечо женщины, о присутствии которой мы до этих пор не подозревали, так как Ралф Мейер целиком ее заслонял. Теперь же она буквально выступила из его тени вперед и протянула руку.
— Юдит. — Сначала она обменялась рукопожатием с Каролиной, потом со мной.
Лишь много позже, когда впервые увидел ее одну, я сообразил, что Юдит Мейер вовсе не маленькая. Маленькой она казалась только рядом с мужем — как деревенька у подножия горы. Но тем вечером в фойе Городского театра я переводил взгляд с Ралфа Мейера на Юдит, а с Юдит снова на Ралфа и думал обо всем том, о чем часто думаю, когда в первый раз вижу вместе супружеские пары.
— Вам понравилось? — спросила Юдит Мейер, обращаясь скорее к Каролине, а не ко мне.
— По-моему, замечательно, — ответила Каролина. — Просто фантастика.
— Пожалуй, мне пока лучше уйти, — сказал
Я уже говорил, иногда мне приходится просить пациентов раздеться. Когда все прочие возможности исчерпаны. За небольшим исключением моя практика состоит преимущественно из семейных пар. Я смотрю на их обнаженные тела. И как бы надвигаю фотопластинки одну на другую. Вижу, как тела сближаются. Вижу рот, губы, прижимающиеся к другим губам, вижу ощупывающие пальцы, ногти на обнаженной коже. Иногда в темноте, а зачастую и нет. Некоторых людей свет ничуть не смущает. Я видел их тела. И знаю, что в большинстве случаев лучше без света. Смотрю на их ноги, лодыжки, колени, ляжки, потом еще выше, на область вокруг пупка, на грудь или груди, на шею. Собственно гениталии обычно оставляю без внимания. Вижу, конечно, но так, как видишь на асфальте задавленное животное. Взгляд зацепляется разве что на миг, как ноготь за нитку одежды, — и все. О видах со спины я пока не говорил ни слова. Это совсем другая история. Ягодицы в зависимости от их формы или бесформенности способны вызывать нежность или слепую ярость. Безымянная область, где складка между ягодиц переходит в поясницу. Позвоночник. Лопатки. Граница роста волос на шее. Со спины человеческое тело куда больше ничейная зона, нежели спереди. На обратной стороне Луны космический корабль и спускаемый аппарат полностью теряют радиосвязь с Центром управления полетом. Я делаю участливое лицо. Спрашиваю, вам больно и когда вы лежите на боку? А сам думаю о супружеских парах, которые при свете или без света ощупывают друг друга со спины. Вообще-то мне хочется, чтобы все это побыстрей закончилось. Чтобы они снова оделись. Чтобы я снова смотрел только на говорящую голову. Но о телах я никогда не забываю. Соединяю одну голову с другой. Соединяю тела. Заставляю их сплетаться друг с другом. Тяжело дыша, одна голова приближается к другой. Языки всовываются во рты, шевелятся там, ищут. В больших городах встречаются улицы с высокими зданиями, куда солнечного света проникает мало, а то и не проникает вовсе. Между плитками тротуара растут мох и чахлая трава. Там холодно и промозгло. Или, наоборот, жарко и сыро. Повсюду рои мелких мошек. Либо тучи комаров. Можете одеваться. Я видел достаточно. Ваш муж хорошо себя чувствует? А ваша жена?
Я посмотрел на Ралфа Мейера, потом на Юдит. Как я уже говорил, вообще-то она не маленькая. Просто мала для него. Думал я о том самом. Чем люди занимаются друг с другом в темноте. Бросил взгляд на руку Ралфа, которая держала бокал с шампанским. В сущности, чудо, что ножка еще цела.
И вот тогда настала та минута. Минута, о которой я впоследствии часто вспоминал, которая должна была меня предостеречь.
Юдит взяла Каролину за локоть, намереваясь с кем-то ее познакомить. С женщиной, чье лицо казалось мне смутно знакомым, наверняка это была одна из актрис, игравших в «Ричарде II». Так и получилось, что Каролина полуотвернулась от нас и стояла ко мне и Ралфу спиной.
— Я, во всяком случае, не скучал ни секунды, — сказал я Ралфу. — На сей раз в порядке исключения увлекся.
Лишь через секунду-другую до меня дошло, что Ралф Мейер уже не слушает. Даже не смотрит на меня. И, не прослеживая его взгляда, я мгновенно понял, куда он смотрит.
И выражение глаз изменилось. Когда он со спины окинул Каролину взглядом, с ног до головы, глаза затянуло пленкой. Как у хищных птиц в фильмах о природе. У хищных птиц, которые с высоты полета или с ветки дерева заметили далеко внизу мышку либо иную лакомую добычу. Вот так Ралф Мейер ощупывал взглядом мою жену: как нечто съедобное, отчего поневоле слюнки текут. Рот шевельнулся. Губы приоткрылись, челюсти задвигались, мне прямо почудился скрип зубов, — у него вырвался вздох. Ралф Мейер видел лакомство, его рот радостно предвкушал аппетитный кусочек, который он при первой возможности заглотает в два счета.
А самое примечательное заключалось, пожалуй, в том, что он ничуть не стеснялся. Словно меня рядом вообще не было. С тем же успехом он бы мог расстегнуть гульфик и помочиться. Разницы, по сути, никакой.
Секундой позже он очнулся. Словно кто-то щелкнул пальцами — гипнотизер, который вывел его из транса.
— Марк, — сказал он, словно увидев меня впервые. Потом посмотрел на свой пустой бокал. — Как считаешь? Может, еще по бокальчику?
Позднее в тот вечер, в постели, я рассказал Каролине про этот инцидент. Каролина как раз сдернула с волос резиновое колечко и тряхнула головой. Похоже, ее это не шокировало, а скорее позабавило.
— Да ну? — сказала она. — Как, говоришь, он смотрел? Повтори еще разок…
— Как на лакомый кусочек.
— Да? И что? А разве не так? Или ты считаешь иначе?
— Каролина, ну что ты говоришь! Не знаю, как бы выразиться яснее… я… по-моему, это грязно.
— Ох, милый ты мой. Но разве у мужчин грязный взгляд, когда они смотрят на женщин? И наоборот, у женщин, когда они смотрят на мужчин? Я хочу сказать, Ралф Мейер просто бабник, по всему видно. Его жене это, может, и не очень приятно, только ведь она сама выбирала. Ведь женщина сразу замечает, с кем имеет дело.
— Я стоял рядом. А он хоть бы хны.
Каролина повернулась ко мне, пододвинулась поближе, положила руку мне на грудь:
— Надеюсь, ты не ревнуешь? Ведь говоришь прямо как ревнивый муж.
— Да не ревную я! Я прекрасно знаю, как мужчины смотрят на женщин. Но это было ненормально. Все ж таки… грязно. Другого слова я не нахожу.
— Милый ты мой ревнивец, — сказала Каролина.
8
В такой практике, как моя, не стоит слишком дотошно относиться к медицинским нормам. Строго говоря, к врачебной ответственности. В свободных профессиях эксцессы скорее правило, чем исключение. Все мои пациенты клянутся, что выпивают десять больших рюмок в неделю. Я бы мог сказать им правду. А правда такова: две-три рюмки в день. Две — для женщин, три — для мужчин. Правду никому слышать не хочется. Кончиками пальцев я нажимаю на печень. Проверяю на плотность. Сколько рюмок вы, собственно, выпиваете в день, спрашиваю. Меня не обманешь. Алкоголь выходит сквозь кожу. Стаканчик пива перед обедом, а после максимум полбутылки вина, отвечают они. Алкоголь выделяется через поры и испаряется прямо над поверхностью кожи. У меня хорошее обоняние. Нюхом чую, чт'o выпито вчера вечером. От художников и скульпторов несет старым джином или бренди. От писателей и актеров — пивом и водкой. Писательницы и актрисы распространяют на выдохе кислый запах дешевого шардоне со льдом. Они прикрывают рот рукой, но отрыжку не остановишь. Конечно, мне есть что сказать. Я могу, как говорится, попробовать извлечь правду на свет божий. Одно пиво и полбутылки вина: не смешите меня! Тогда пациенты сбегут. Как раньше сбежали от прежнего домашнего врача. От домашнего врача, который, точь-в-точь как я, нажимал пальцами на печень и чувствовал то же, что и я, — но затем сказал им правду. Если так продолжать, максимум через год печень откажет. Финал до крайности мучительный. Печень уже не сможет перерабатывать эту отраву. Токсины распространятся по всему организму. Будут накапливаться в лодыжках, в желудочках сердца, в белках глаз. Белки сначала пожелтеют, потом посереют. Печень начнет постепенно отмирать. Заключительная стадия — собственно отказ. Пациенты сбегают и приходят ко мне. Кто-то — близкий друг, подруга или
3
Я выпил восемнадцать порций чистого виски, думаю, это рекорд (англ.).
В моей практике есть одна женщина, бывший министр, которая весит сто пятьдесят килограммов. Бывший министр культуры, я обмениваюсь с ней рецептами. Хотя и не должен бы. Иногда мне совершенно нечем дышать, доктор, говорит она, с пыхтеньем плюхнувшись в кресло возле моего стола. Я прошу ее расстегнуть блузку и спустить с плеч, а сам вооружаюсь фонендоскопом. Звуки внутри жирного тела совсем не те, что внутри тела, где всем органам достаточно пространства. Все вынуждено работать интенсивнее. Вести войну за пространство. Причем заведомо безнадежную. Ведь жир повсюду. Органы в осаде, со всех сторон. Я прослушиваю фонендоскопом. Прослушиваю легкие, которым при каждом вдохе приходится расталкивать жир. Медленно выдохните, говорю я. И слышу, как жир возвращается на прежнее место. Сердце не стучит, а молотит. Работает с перегрузкой. Кровь нужно вовремя закачать во все уголки и закоулки тела. Но и сосуды окружены жиром. Теперь спокойно вдохните, говорю я. Жир упорствует. Двигается, конечно, когда легкие стремятся наполниться воздухом, но уже не освобождает захваченное пространство. Борьба идет за сотые доли миллиметра. Незаметно для невооруженного глаза жир переходит в наступление. Я перемещаю фонендоскоп на переднюю сторону тела. Между грудями бывшей министерши поблескивает тонкая струйка пота, словно водопад вдали, низвергающийся с высоты по горному склону. Я пытаюсь не смотреть на сами груди. А в голову, как всегда, лезут дурацкие мысли. Ничего не могу поделать. Думаю о муже экс-министерши, «драматурге», который б'oльшую часть года сидит без работы. Интересно, кто лежит сверху, а кто снизу. Вначале сверху он. Только не может найти опору. Соскальзывает с ее телес, как с заполненной лишь наполовину водяной кровати либо с плохо надутого прыжкового мата. Или, наоборот, слишком глубоко проваливается. Вцепляется руками в плоть. Вообще-то ему бы не помешали веревки и крючья. Не получается, пыхтит жена и отталкивает его. Теперь он снизу. Мне представляются груди над его лицом, как они мягко обрушиваются вниз. Сперва полное солнечное затмение. Свет пропадает. Потом становится нечем дышать. «Драматург» что-то кричит, но все звуки глохнут под грудями, целиком закрывающими лицо. Они чересчур горячие и уже не вполне сухие. Лиловый сосок размером с десертную тарелку затыкает ему рот и нос. Затем под тяжестью стопятидесятикилограммовой супруги с сухим треском ломается первое ребро. А она даже не подозревает о беде. Хватает его член, заталкивает в себя. Поскольку и там полным-полно жира, проходит некоторое время, пока она убедится, что все идет как надо. Между тем ломается еще несколько ребер. Тут как со зданием в десять этажей, подрядчик едва успел вполглаза посмотреть на чертежи, а строительные рабочие на нижнем этаже уже принимаются сносить несущую стену. Сперва возникают только трещины, затем вся конструкция начинает шататься. И в итоге обрушивается. Языком она щекочет ему ухо. Это последнее, что он ощущает. И слышит. Язык сенбернара, заполняющий всю ушную раковину. Выдохните еще раз, говорю я. Как поживает ваш муж? Работает? Мне бы надо сказать ей, что долго так продолжаться больше не может. Пространства недостает не только внутренним органам. Суставы тоже испытывают огромную перегрузку. Все работает на износ. Коленные чашечки, голеностопные суставы, бедра. Это сравнимо с перегруженным седельным тягачом. На спуске тормоза перегреваются, тягач идет юзом, сносит ограждение и в итоге летит под откос. Однако же я выдвигаю ящик стола, достаю рецепт. Жаркое из свиной вырезки, с черносливом и красным вином. Я вырезал рецепт из журнала. Экс-министерша любит готовить. Стряпня — ее единственное хобби, ничем другим она не интересуется. И рано или поздно достряпается до смерти. Умрет, уткнувшись лицом в сковороду.
Ралф Мейер тоже отличался излишней толщиной, правда на другой манер. Можно сказать, более «естественный». Его габариты поначалу пускали тебе пыль в глаза. Лишний вес облегал его фигуру как слишком просторная одежда. Но, прослушивая его в тот первый визит ко мне, я опять же слышал звуки, какие у здоровых людей слышишь редко. Фонендоскоп я приложил к его голой спине. Прежде всего дыхание. Тяжелое, затрудненное, словно скудные крохи воздуха приходилось доставать ведром из глубоченной шахты. Сердцебиение у него сопровождалось гулким эхом. Как при колокольном звоне. Ниже, в кишечнике, в нижней части желудка, клокотало и бурлило. Он любил полакомиться ракообразными и птицей, впоследствии я сам в этом убедился. Из тушек мелкой дичи — перепелок, куропаток — он вытаскивал косточки и отправлял их в рот. Дочиста высасывал шейные позвонки, перемалывал зубами хребетики, без остатка выжимая весь сок. «Каждый вечер я играю на сцене, — сказал он. — А днем репетирую новую пьесу. И уже не выдерживаю». Мое имя ему назвал один коллега, так он объяснил. Мой многолетний пациент. Этот коллега и рассказал ему про таблетки. Про то, что у меня легко получить рецепт на такие таблетки — бензедрин, амфетамины, эфедрин. Вот он и интересуется, не считаю ли я как врач, что это для него лучше всего. Я прослушал его фонендоскопом. Всерьез спрашивая себя, чт'o эти таблетки натворят в его организме. Бензедрин, эфедрин, амфетамин — фактически одно и то же, только названия разные. Сердцебиение учащается, зрачки расширяются, просвет кровеносных сосудов увеличивается. На несколько часов сил вроде как прибывает.