Летняя практика
Шрифт:
– Помню.
– И ты узнаешь, когда я – это не я… А если и не узнаешь… я не собираюсь возвращаться. Поэтому если… если вдруг… бей, не жалея. Живым я ему себя не уступлю. А потому если придет, то меня уже нет…
– Дурак.
Елисей руки положил на луку седла.
Не станет он задерживать брата.
И уговаривать.
И…
Доберется до деревни, тут уж недалеко – ветер несет запах дыма и съестного, и значит, скоро встанут… А там ночь. И луна близкая. Поможет пасынку. След, глядишь, не растает, а волк на ногу легок. Догонит
– Я… тоже тебя люблю, Вересень…
Этого имени Елисей не слышал давно, так давно, что и отвыкнуть успел уже. А брат, кривовато усмехнувшись, добавил:
– Прости за все… и не забывай, кто ты есть. Не позволяй ей надеть на тебя ошейник. Ты волк, Верес, а не шавка домашняя.
– Как и ты, Варей.
Он развернул кобылку и подхлестнул лозиной.
Елисей вздохнул и, дождавшись, когда брат скроется за поворотом – лес словно проглотил его, – спешился. Он встал на четвереньки и вдохнул тяжеловатый конский запах.
Фыркнул.
Закрыл глаза, запоминая.
Да, определенно… вечером… Он догонит Варея вечером… и дальше решит, что им делать.
Деревенька стояла в низине. Вот дивно! Люди обычно поверху селятся. Оно и верно. По весне низины водами талыми полнятся, по осени – дождевыми. И небось туточки все погреба плавают… Нет, я слыхала, что есть такие деревеньки, где дома вовсе на воде ставят, на сваях, а заместо телег лодки пользуют, но туточки ж вона, лес кругом…
Дорога сбегала в низину.
Поля?
Не было полей.
И скотины. Время-то самое летнее, травица сочна, мягка, а меж тем ни одной коровы. На дальние луга выгнали? А собаки? Отчего ни одной, самой захудалой шавки навстречу не выскочило? Ограда? Стоит частокол, да только видно, что погнивший, вона, два бревна и вовсе вывалились.
– Божиня милосердная, – вздохнула Маленка, и я с нею мысленно согласилась. Вот не по нраву мне было сие место.
Ворота распахнуты.
А на воротах тех ворон сидит, черный, страшный. Нас увидел и раззявился, захохотал человеческим голосом. Впору крестом Божининым себя осенить.
– Цыц, – велел ворону Архип Полуэктович. – Хозяйка где?
Птах, тяжко хлопнув крыльями, поднялся.
Еще и говорит.
– Зось, рот закрой. – Архип Полуэктович огляделся, нахмурился, пересчитав не то телеги, не то царевичей. – Ерема где?
– Там, – Елисей честно указал на лес.
– Сбежать задумал?
Елисей плечами пожал, мол, может, и задумал, да мне не сказал.
– Ничего. – Наставник не озлился, усмехнулся так кривовато. – Отсюда и захочешь – не убежишь. Что ж, господа студиозусы, добро пожаловать… к месту прохождения летней полевой практики.
И еще пару слов добавил.
Замысловатых.
Небось на своем, виверньем. А может, и матюкался по-заморскому. Я запомнила. На всяк случай.
В ворота первым Лойко въехал.
Огляделся.
– А тихо тут, – сказал вроде и вполголоса, однако же услыхали
Тиха деревенька, как погост в полночь.
Стоят дома темные. Стоят дворы пустые, забуявшие. Сныть поднялась стеной, крапива колючие листья распушила. Малина шипами ощетинилась.
Ни людей.
Ни скотины.
Ни даже куры захудалой какой…
Ползем по улице. Хлопцы сами собой за оружие схватились, плотней один к одному подобрались, заслонили нас от деревни этой. Маленка притихла. Даже Любляна уже не стонет, выползла из одеял да головой крутит всполошенно, а в глазищах страх плещется.
Но едем.
По улице широкой… а дорога-то мощенная крупными камнями. И видится вдали подгнивший крест Божинин, почти обвалившийся. Под ним же на лавочке старушка сидит да рукодельничает. Спицы в руках мелькают, пляшет клубок шерстяной, на юбку положенный.
– Что-то вы, соколики, долго добирались, – молвила старушка сладеньким голосочком, от которого у меня и жилочки задрожали, и поджилки затряслись. – Я уж и баньку истопила, и стол накрыла…
– А я вот всегда знал, – молвил Еська, на телегу перебираясь, – что она ведьма.
Марьяна Ивановна улыбнулась этак с укоризной.
Услышала, стало быть.
Глава 6. О девичьих радостях и горестях
А банька туточки хороша была, хотя и не пользовались ею годами, а то и десятками лет, а все одно не развалилась, не раскрыла щели, через которые честный пар уходил бы. И протопилась, прогрела старые кости. Когда ж плеснули на камни кваском, наполнилась баня честным хлебным духом, который вытеснил легкий запашок прели.
Первыми пустили нас.
Да вот отказалась Маленка париться. И сестрицу не пустила.
– Последний разум потерял? – возмутилась она, когда Ильюшка предложил помыться с дороги. – Или хочешь, чтобы мы с ней угорели?
– Хочу, чтобы вы вымылись. – Ильюшка не выдержал. – Воняете уже неблагородно!
Любляна мигом разразилась слезами.
Маленка руки в бока уперла и закричала визгливо:
– Воняем? Мы воняем? А мы просили тебя нас сюда тащить? На телеге! С этой вот… – она пальчиком на меня указала. – Потянул, не посмотрел, что Любляна еле жива. Уморить захотел! А когда не вышло… в баню… с этой…
– С этой, с той, – меланхолично отозвался Кирей, – но от тебя действительно пахнет, женщина.
И спиной повернулся, не видючи, как раскрылся от возмущения Маленкин рот. Ох, сказала бы она, да только сестрица ейная, помирать временно передумавши, за рукав дернула.
– Мне бы и вправду… пыль омыть… немного, – сказала она шепотом. – А Зослава нам поможет…
И взгляд такой, что впору с тоски вешаться.
Помогу.
Глядишь, и не утоплю в корыте.
– Божиня, – только и простонала Маленка, глаза к небу поднимая.