Лето длиною в ночь
Шрифт:
— Постой! — окликнул его Рублёв. — Вдруг не свидимся больше…
— И то правда… Прощай, друже! — И Прохор длинными сильными руками стиснул Глеба за плечи.
Глебу в этот момент показалось, что Прошка… Что он — как гаснущую лучинку — что-то уверенно и спокойно забрал из Глебовых рук…
Ещё с вечера Патрикий снова занемог. Ломило суставы, бил озноб, бросало то в жар, то в холод… Белыми зябкими пальцами он сжимал овчинную шубу, под которой лежал, как под одеялом. Пил тепловатую воду, принесённую мальчиком-служкой в большом глиняном кувшине.
К утру забылся рваным, клейким, путаным сном.
…Сначала митрополит в который уж раз протягивал ему ключи от собора, и он принимал их в свои руки с трепетом и волнением. Потом стоял Патрикий у стены вверенного ему храма, и, волнуясь, видел как сходят с фресок бесплотные фигуры с золотыми нимбами. Дрожа и растворяясь в мерцании свечей, они медленно, но неуклонно возносятся вверх, к куполу. На их месте остаются лишь бледные контуры, лишь смутные очертания…
Как же так вышло, что обещание сохранить вверенное оказалось ему, Патрикию, не по плечу? Чуть не плача — какая же фреска без фигур, без красок! — в отчаянии смотрел он на происходящее, в то же время понимая, чувствуя — он в силах и не в праве предотвратить это неумолимое, медленное исчезновение.
Время потоком текло сквозь него и сквозь стены, стирая с них ясные, гармоничные черты, нанесённые умелой и трепетной рукой мастера. Росписи бледнели, теряли былую звучность цвета. Словно истаивали, прерывались когда-то сильные, уверенные, гибкие линии…
И он думал о скоротечности жизни, о бренности всего земного, о тщетности людских усилий сохранить недолговечное и о том, что обречён на эти усилия не ради суеты земной. Ибо результат человеческих усилий не всегда предсказуем и не меряется земной мерою, ведь пути Господни — неисповедимы…
Потом привиделось совсем несуразное — коротко остриженный отрок в холщовой свитке, говоривший с ним, с Патрикием, на его родном греческом. Иерей слышал странные и страшные слова — о предательстве, о коварстве, о надвигающемся зле и разрушении, о возможно предстоящей смертной муке… Слова, которым не хотелось верить…
Закричал петух, второй, третий.
Патрикий очнулся в испарине, глядя в потолок кельи. Вздохнул — чего только не привидится в бреду, повернулся на бок.
Звёздочка лампадного пламени трепетала в углу, под иконами божницы. У постели, наклонившись к нему, стоял мальчик. Он смотрел на лежащего под курчавой шубой иерея растерянно, держа в руке глиняную канопку [21] с водой.
Патрикий содрогнулся. Он понял — сказанное не было ни сном, ни бредом, ни видением… Он откинул овчину в сторону и с трудом сел на постели, спустив босые ноги на пол.
Оставалось подняться. Оставалось успеть сделать всё, что было в его силах, а может — и более. Оставалось испить свою чашу до дна.
21
Канопка — небольшой глиняный сосуд с ручкой, формой похожий на кружку.
Солнце уже стояло высоко, и в Заречье уже просвистели первые ордынские стрелы… А Глеб всё метался по взбудораженному городу. Он искал Аксинью.
Патрикий тем временем собрал церковную утварь — золотые потиры, чеканные дискосы и звездицы — всё с насечкой, да сканью, с драгоценными каменьями и яркими эмалями. А следом — серебро и узорочье, шитые золотом и жемчугом праздничные священнические ризы… Словом, всё что смог, что успел — собрал и поднял на полати храма.
Туда же, наверх, под соборные своды отправил, наказав молчать, что бы ни случилось, помогавших ему прихожан и клириков, — чтоб укрылись, пересидели надвигающуюся грозу.
Держа в голове, что нужно ещё обломить и отбросить подалее лестницу, чтоб по ней не взобрались, не догадались о тайном укрытии, бросился сначала запирать двери храма.
…Уже слышались со стороны речных ворот крики и стоны, уже занялся огнём зажжённый татями городской посад…
Перекрестясь, Патрикий двумя руками потянул на себя массивные, окованные железом, двери храма.
— Стойте, подождите! — К дверям собора со всех ног бежал давешний отрок, таща за руку босоногую девчонку.
Патрикий с усилием приоткрыл тяжёлый створ, чтобы впустить детей.
Замкнул двери, повлёк отроков к лестнице.
Мелькая голыми пятками, девочка торопливо полезла кверху. На верхней перекладине она оглянулась, и мыча, стала махать мальчику рукой, подзывая к себе. Тот стоял, не двигаясь. Девчонку тут же ухватили сверху чьи-то руки, рывком втянули на полати.
Патрикий, подталкивая мальчика в спину, думал укрыть и его. Однако отрок отстранился, решительно замотав головой, и вместе с иереем принялся обрывать, обламывать деревянную лестницу. Это оказалось не так-то просто… Наконец, она с треском вышла из пазов.
Не успели они оттащили лестницу в противоположный конец храма, как загремели, взлетая под самый купол, многократно умножаясь и дробясь, гулкие, мерные удары. Это разбойники снаружи били бревном в высокую, окованную железом дубовую дверь.
Патрикий кинул последний взгляд туда, на полати, упал на колени перед иконой Пречистой Богородицы и задыхаясь, торопливо зашептал горячие слова молитвы.
Двери рушились. Кровь била в уши. Глеб понял вдруг, что тяжкий мерный грохот, которые ему слышен — это удары его собственного сердца. Отуманенным взором он смотрел то на Богородицу, то на склонившегося перед иконой грека. Тот, не поднимая головы, всё творил молитву, прижимая сложенные в замок руки ко лбу и вздрагивая всем телом.
Удар, ещё удар. Высоченные дубовые створы, не выдержав натиска, затрещали и со стоном и скрежетом распахнулись.
Глеб оглянулся, попятился. Отступать было некуда. Схватив в руку обломок деревянной лестницы, он замер, готовый живым не сдаваться.
Часть девятая. Возвращение
Сумка с наклейками
Пропахшая бензином, битком набитая пассажирами маршрутка «Гатчина — Санкт-Петербург» летела по шоссе.