Лето Господне. Повести
Шрифт:
Пока писалось (и выходило отдельными частями) «Лето Господне» (1927–1944), Шмелев похоронил жену, с которой был неразлучен 40 лет, пережил оккупацию и окончательно потерял здоровье. Он вынашивал и в муках писал свой последний (оставшийся незавершенным) роман «Пути небесные» – о дороге русского интеллигента к вере, и сам все теснее приникал к Богу. Для него все более очевидны становились признаки непосредственного вмешательства Божественного Промысла в его собственную жизнь. По меньшей мере, дважды он сам становился объектом чуда. В первый раз это было накануне уже назначенной операции в одной из парижских клиник. Шмелев горячо молился своему излюбленному святому Серафиму Саровскому (в Париже у него появилась даже иконка Св. Серафима, подаренная одной из читательниц),
Второй случай произошел в 1943 году. 3 сентября, в 9.45 утра, когда Шмелеву давно уже полагалось сидеть за письменным столом, он еще лежал в постели. И в этот момент началась бомбежка.
Два здания на противоположной стороне улицы превратились в развалины. В квартире Шмелева были выбиты все окна. Придя в кабинет, он увидел торчащие из спинки своего рабочего кресла острые, как кинжалы, осколки стекол. Пол был завален битым стеклом и всяким мусором, а сверху лежала бумажная картинка – Бог весть как попавшая в комнату репродукция с итальянской картины «Богоматерь с Иисусом». Позднее, обрывая листок календаря за этот день, Шмелев увидел на обороте отрывок из своего собственного очерка «Заступница Усердная», кончавшийся словами: «Все под Ней. Она Царица Небесная».
Он так и остался в убеждении, что в тот день Богородица спасла его, – и, наверное, был прав. Во всяком случае, конец ему Господь послал исключительный.
Еще после смерти жены Шмелев стал подумывать о том, чтобы провести конец жизни возле какого-нибудь из русских монастырей, которые во множестве возникли тогда на чужбине. Не в самой обители – на иноческий подвиг он не считал себя способным, но под монастырскими стенами, чтобы засыпать и просыпаться под благовест и иметь возможность во всякое время говеть и молиться.
После перенесенной в декабре 1949 г. операции на желудке Иван Сергеевич понял, что время пришло. «Бог дал грешнику жизнь, а это обязывает. Хочу жить настоящим христианином, и смогу это осуществить только в церковном быту», – говорил он.
24 июня 1950 г. друзья повезли его в расположенный в 150 км от Парижа монастырь Покрова Божьей Матери в Бюси-ан-Отт, при котором имелся маленький пансион для паломников. Они ехали через Булонский лес, сделали остановку. Пели птицы – июнь! – зеленела трава, пестрели полевые цветы – почти как в России. Шмелев был в восторге. Он с нетерпением выглядывал монастырские стены, с упоением слушал дальний колокол, потом умиленно смотрел на отведенную ему комнату, съел несколько ягод малины из монастырского сада… В 9 часов вечера стал ложиться – и умер. Счастливым.
В. Бокова.
Лето Господне
Праздники. Радости. Скорби
Наталье Николаевне и Ивану Александровичу Ильиным посвящаю
В романе сохранены авторские орфография и пунктуация
Праздники
Великий Пост
Я просыпаюсь от резкого света в комнате: голый какой-то свет, холодный, скучный. Да,
– Косого ко мне позвать! – слышу я крик отца, сердитый.
Отец не уехал по делам: особенный день сегодня, строгий, – редко кричит отец. Случилось что-нибудь важное. Но ведь он же его простил за пьянство, отпустил ему все грехи: вчера был прощеный день. И Василь-Василич простил всех нас, так и сказал в столовой на коленках – «всех прощаю!». Почему же кричит отец?
Отворяется дверь, входит Горкин с сияющим медным тазом. А, масленицу выкуривать! В тазу горячий кирпич и мятка, и на них поливают уксусом. Старая моя нянька Домнушка ходит за Горкиным и поливает, в тазу шипит, и подымается кислый пар, – священный. Я и теперь его слышу, из дали лет. Священный… – так называет Горкин. Он обходит углы и тихо колышет тазом. И надомной колышет.
– Вставай, милок, не нежься… – ласково говорит он мне, всовывая таз под полог. – Где она у тебя тут, масленица-жирнуха… мы ее выгоним. Пришел Пост – отгрызу у волка хвост. На постный рынок с тобой поедем, Васильевские певчие петь будут – «душе моя, душе моя» – заслушаешься.
Незабвенный, священный запах. Это пахнет Великий Пост. И Горкин совсем особенный, – тоже священный будто. Он еще до свету сходил в баню, попарился, надел все чистое, – чистый сегодня понедельник! – только казакинчик старый: сегодня все самое затрапезное наденут, так «по закону надо». И грех смеяться, и надо намаслить голову, как Горкин. Он теперь ест без масла, а голову надо, по закону, «для молитвы». Сияние от него идет, от седенькой бородки, совсем серебряной, от расчесанной головы. Я знаю, что он святой. Такие – угодники бывают. А лицо розовое, как у херувима, от чистоты. Я знаю, что он насушил себе черных сухариков с солью, и весь пост будет с ними пить чай – «за сахар».
– А почему папаша сердитый… на Василь-Василича так?
– А, грехи… – со вздохом говорит Горкин. – Тяжело тоже переламываться, теперь все строго, пост. Ну, и сердются. А ты держись, про душу думай. Такое время, все равно как последние дни пришли… по закону-то! Читай – «Господи-Владыко живота моего». Вот и будет весело.
И я принимаюсь читать про себя недавно выученную постную молитву.
В комнатах тихо и пустынно, пахнет священным запахом. В передней, перед красноватой иконой Распятия, очень старой, от покойной прабабушки, которая ходила по старой вере, зажгли постную, голого стекла, лампадку, и теперь она будет негасимо гореть до Пасхи. Когда зажигает отец, – по субботам он сам зажигает все лампадки, – всегда напевает приятно-грустно: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко», и я напеваю за ним, чудесное:
И свято-е… Воскресе-ние Твое Сла-а-вим!
Радостное до слез бьется в моей душе и светит, от этих слов. И видится мне, за вереницею дней Поста, – Святое Воскресенье, в светах. Радостная молитвочка! Она ласковым счетом светит в эти грустные дни Поста.
Мне начинает казаться, что теперь прежняя жизнь кончается, и надо готовиться к той жизни, которая будет… где? Где-то, на небесах. Надо очистить душу от всех грехов, и потому все кругом – другое. И что-то особенное около нас, невидимое и страшное. Горкин мне рассказал, что теперь – «такое, как душа расстается с телом». Они стерегут, чтобы ухватить душу, а душа трепещет и плачет – «увы мне, окаянная я!» Так и в ифимонах теперь читается.