Шрифт:
«Просто» Иван Шмелев
Для литературной критики предреволюционных лет Иван Сергеевич Шмелев (1873–1950) был представителем плеяды «новых реалистов», вступивших в литературу в одно время с И.А. Буниным, Б.К. Зайцевым, гр. А.Н. Толстым, С.Н. Сергеевым-Ценским – писателем, продолжающим классическую русскую традицию, в чем-то похожим на Чехова, в чем-то – на Тургенева и Достоевского или других великих. Его считали «художником обездоленных», «певцом бедных людей двадцатого века», бытовиком и традиционалистом – в общем, «правильным», слегка старомодным и скучноватым литератором, плодовитым, трудолюбивым и предназначенным
Это была эпоха Серебряного века, и в окружении роскоши интеллектуального и художественного богатства, которое пало тогда на голову русского читателя, Шмелев представлялся добросовестным и скучноватым «середнячком». Властителями дум были совсем иные авторы.
Все же писал он много и действительно добротно.
В литературу вошел «со второго захода», хотя о том, что будет писателем, знал всегда. Писал еще в гимназии, писал много (и плохо), подражал всем известным авторам, отправлял свои опусы на отзыв разным знаменитостям (но ни разу ни одного отклика не получил), даже носил какую-то рукопись Льву Толстому, но не застал писателя дома. Об этом – забавный рассказ «Как я ходил к Толстому».
Впервые опубликовался в журнале «Русское обозрение» в 1895 г. Как и почти всякий дебют, рассказ «У мельницы» полностью подходил под определение «Слабовато, но что-то есть».
В 1897 г. вышла первая книга – «На скалах Валаама». Появление ее на свет было сопряжено с нерядовыми обстоятельствами. В 1895 году Шмелев женился. В то время он еще был и крайне молод, и не закончил еще обучения в университете, – собственно, был всего на втором курсе юридического факультета, и как личность пребывал в полном брожении. Детская наивная религиозность, о которой он так много и хорошо писал в «Лете Господнем» и «Богомолье», уже годам к 15 его покинула. Странно было бы, если б сложилось иначе. Религиозный скептицизм, как и радикализм политических убеждений были почти обязательны для его ровесников, а мальчику-подростку невозможно не быть «как все».
В студенчестве Шмелев с головой погрузился в чтение, и помимо русских и зарубежных классиков, которых, по собственному его выражению, штудировал «с остервенением», он увлекался и Н.К. Михайловским, и философией позитивизма, и социализмом, и естественными науками – тоже «как все», и, разумеется, был и агностиком, и позитивистом, и либералом и даже чуточку революционером (отсидел две недели в Бутырках за участие в студенческих беспорядках).
А юная жена его Ольга Александровна была набожна.
И именно по ее настоянию свое свадебное путешествие Шмелевы совершили… в Валаамскую обитель.
Перед поездкой посетили Сергиеву-Троицу; в Черниговском ските получили благословение у знаменитого старца Варнавы – того самого, к которому маленького Шмелева лет за пятнадцать до этого водили во время того самого, памятного первого «Богомолья», описанного в одноименной книге. Вновь, как тогда, пришлось долго ждать в толпе народа, пока выйдет батюшка. Хотели уже уходить, но он вышел и подозвал к себе. Посмотрел в глаза, предрек Шмелеву: «Превознесешься своим талантом» и благословил – «на путь». (То, как долог и тяжел будет этот «путь», писатель понял лишь много лет спустя, в Париже.)
Но на Валаам он приехал еще как турист и писатель: внимательный к островной экзотике, к проявлениям «народного духа», к специфике обители, которую Василий Иванович Немирович-Данченко за несколько лет до этого назвал «Мужицким царством». С этих
Волей-неволей книга должна была конкурировать с очерками того же Немировича-Данченко, выдержавшими к тому времени два издания, и это, возможно, предрешило ее несчастливую судьбу. Публиковать ее никто не стремился; Шмелев предпринял издание за собственный счет; имел потом цензурные неприятности, должен был вырезать и перепечатывать часть страниц, понес убытки, не смог распродать тиража и в конце концов чуть ли не на вес продал оставшиеся книги букинистам. Критика книгу проигнорировала. Лишь в каком-то социалистическом журнальчике слегка поругали с экономических позиций, а в другом вскользь одобрили «хороший слог».
Много лет спустя, вернувшись к этому юношескому опусу, Шмелев переписал его уже с других позиций – зрелого и глубоко верующего человека, – и получилась книга «Старый Валаам». А тогда, в 1897-м, он был глубоко огорчен и бросил писательство.
Вновь к этому занятию он обратился через много лет. Окончил университет. Год пробыл на военной службе. Разорился: все небольшие деньги, полученные после женитьбы из отцовского наследства, вместе с приданым жены они вложили в акции Ярославской железной дороги, но компания потерпела крах.
Потом служил несколько лет в провинции: в должности чиновника по особым поручениям в Казенной палате города Владимира – платили неплохо: 3 тысячи рублей в год, что при тогдашних копеечных ценах да в провинции для небольшой семьи было более чем достаточно.
Творческий простой пошел Шмелеву на пользу. Расширился личный опыт, добавилось впечатлений; к знанию московской городской среды – купеческо-мещанского мира, мастеровых – добавилось знание провинции, деревни, угасающего барства, уездного чиновничества. Шмелев созрел: он был уже «не мальчиком, но мужем», человеком при должности, добытчиком, отцом семейства и просто – отцом, обожающим своего единственного сына Сергея.
У Шмелевых так повелось (и это хорошо заметно по тексту «Лета Господня»): самые нежные и трепетные связи возникали у детей не с матерью, а – с отцом. Шмелев и сам потом не любил вспоминать о матери, хотя внешне соблюдал все традиции почтительности и заботы. Однажды вскользь рассказал В.Н. Муромцевой-Буниной, как маменька его порола в детстве: «веник превращался в мелкие кусочки». Зато о рано умершем отце вспоминал часто и с бесконечной любовью. И к сыну относился так же – с нежностью, заботливостью и гордостью, вникая во все мелочи его становления и проживая вместе с ним всякий новый день. («Проводили тебя – снова из меня душу вынули», – годы спустя писал он сыну.)
Казенная служба тяготила, а загнанное внутрь творческое начало непрерывно напоминало о себе, рождая тоску и неудовлетворенность.
События 1905 года, встряхнувшие и сонную провинцию, наступившее в обществе возбуждение послужили для Шмелева своеобразным катализатором. «Я был мертв для службы, – рассказывал он позднее. – Движение девятисотых годов как бы приоткрыло выход. Меня подняло. Новое забрезжило передо мной, открывало выход гнетущей тоске. Я чуял, что начинаю жить».
В «Автобиографии» он напишет: «Помню, в августе 1905 года я долго бродил по лесу. Возвращался домой утомленный и пустой… Над моей головой, в небе, тянулся журавлиный косяк. К югу, к солнцу… А здесь надвигается осень, дожди, темнота… И властно стояло в душе моей: надо, надо… Вечером в тот же день я почувствовал необходимость писать…»