Лето Святого Мартина
Шрифт:
Он понял, чего она боялась, и в его сердце поднялась горячая волна жалости к этой несчастной девочке, попавшей во власть красавицы ведьмы Кондильяк и ее смазливого сына-мошенника.
— Раз уж я здесь, думаю, что мне лучше остаться, — сказал он. — Дайте мне поразмыслить. Вполне вероятно, что-нибудь удастся придумать.
— Да помогут вам небеса, месье. Я буду молиться всю ночь, упрашивая Бога и всех святых указать вам путь, который вы ищете.
— Думаю, небеса услышат вашу молитву, мадемуазель, — задумчиво ответил он, устремив взор на ангельски бледное лицо девушки, которое, казалось, светилось в сгущающихся сумерках.
Глава XII. ДЕЛО СОВЕСТИ
Спустя две ночи после своего назначения тюремщиком Валери Гарнаш разыграл в Кондильяке небольшую комедию, чтобы внушить вдове и ее сыну больше доверия. Глубокой ночью он поднял тревогу, и, когда полуодетые люди из гарнизона, за которыми вскоре последовали мадам и Мариус, ворвались в прихожую апартаментов мадемуазель, где нес службу парижанин, то, изображая величайшее возбуждение, он привлек их внимание к паре простыней, связанных своими концами и свисавших из окна, выходившего на ров с водой. Отвечая на вопросы маркизы, Гарнаш сообщил ей, что был обеспокоен подозрительной возней за дверью. Войдя в комнату, он застал девушку за приготовлениями к побегу.
Валери, запершись в своей спальне, отказалась выйти, вопреки требованиям маркизы, но та и не стала настаивать, поскольку голос девушки убедил вдову, что она на месте. Следовательно, попытка побега провалилась.
— Дурочка, — сказала мадам, вглядываясь в ночной мрак под окном, — она наверняка разбилась бы. Этой веревки хватает только на треть высоты. А если бы она и не разбилась, то непременно утонула бы во рву.
Утром маркиза выразила свое удовлетворение бдительностью верного Баттисты, пожаловав ему несколько золотых монет, но, поскольку ни высота окна, ни наличие рва с водой внизу не удержали мадемуазель от попытки совершить побег, вдова приказала забить окно досками. Теперь, чтобы воспользоваться окном для побега, потребовалось бы выломать доски, а это вызвало бы шум, который непременно разбудит стражу.
На этом Гарнаш не остановился, и по его дальнейшему сценарию мадемуазель должна была сделать вид, что испытывает к своему тюремщику непреодолимое отвращение, и демонстрировать это всем окружающим при любом удобном случае.
Однажды утром, через три дня после «попытки побега», когда Валери под охраной бдительного Баттисты прогуливалась по саду замка, к ней внезапно присоединился Мариус. Его стройная фигура была облачена в роскошный костюм для верховой езды: куртка коричневого бархата с кружевным воротником, шитым золотом, светло-коричневые чулки, уходившие в высокие сапоги из тончайшей кожи; гончая следовала за ним по пятам. Был последний день октября, но холодная и сырая погода, стоявшая последние две недели, внезапно улучшилась. По-летнему светило солнце, воздух был теплым и неподвижным, и если бы не опавшие листья и слабый запах гниения, который сопутствует дыханию осени, можно было бы подумать, что на дворе ранняя весна.
Валери не имела привычки останавливаться с появлением Мариуса. Она не могла помешать ему гулять, где вздумается, но в ее власти было не задерживаться и не менять шага. Напрасно было просить его убраться прочь, когда он приближался. Но можно было, скрывая отвращение, переносить его присутствие с видом полного безразличия. Однако этим утром она поступила иначе. Завидев Мариуса, Валери не только остановилась, но даже окликнула его, словно желая, чтобы он оказался рядом с ней. Мариус поспешил на зов, и в его душе зародилась слабая надежда, хотя недоумение было куда сильнее.
На этот раз она была с ним любезна, и в манере, граничащей с шутливой, пожелала ему доброго утра. Он пошел рядом с ней, удивляясь происходящему, и они направились вместе по аллее, обсаженной тисом, а бдительный, но тактичный Баттиста следовал в нескольких шагах позади.
Некоторое время они вели светскую беседу об опавших листьях и о благодатной перемене погоды, случившейся столь неожиданно. Вдруг она остановилась и повернулась к нему лицом.
— Мариус, не окажете ли вы мне любезность? — спросила она.
Он тоже остановился и посмотрел в обращенные к нему ясные карие глаза, изучая выражение ее кроткого лица и пытаясь прочесть ее мысли. От изумления его брови чуть приподнялись. Но он сдержался и произнес:
— Вы можете просить меня о чем угодно: для вас, Валери, я сделаю все на свете.
Она задумчиво улыбнулась и вздохнула:
— Как легко произносить слова!
— Выходите за меня замуж, — ответил он, наклонившись к ней и пожирая ее глазами, — и вы обнаружите, что мои слова очень скоро обернутся делами.
— Ах, — ответила она, и улыбка ее стала чуть шире, переходя в усмешку, — вы ставите условия. Если я выйду за вас, вы все сделаете для меня, в противном случае вы не сделаете ничего. Но пока я не решила, выходить мне за вас или нет, не могли бы вы сделать один пустяк?
— Пока вы не решили? — воскликнул он, и его лицо вспыхнуло от внезапной надежды, загоревшейся в нем после ее слов. До этого момента не было и речи о подобном изменении ее отношения к его ухаживаниям. Он вновь изучающе взглянул в ее лицо. Не дурачила ли она его, эта девица с ангельски невинным взором? Мысль о такой возможности моментально остудила его.
— Что вам угодно от меня? — нелюбезным тоном спросил он.
— Пустяк, Мариус. — И она взглядом указала через плечо назад на высокого, крепкого мужчину в штопаном камзоле и в обмотках вместо сапог, который лениво топтался в дюжине шагов позади них. — Избавьте меня от общества этого негодяя.
Мариус посмотрел на Баттисту, а затем на Валери, улыбнулся и сделал легкое движение плечами.
— Но почему? — спросил он тоном человека, вынужденного противиться необоснованным доводам. — Другой заменит его, а в гарнизоне Кондильяка выбор невелик.
— Пусть невелик.
Заметив его реакцию, она уверилась в своем предположении: чем настойчивее она будет упрашивать об этом, тем вероятнее, что ее просьба не будет удовлетворена. Поняв это, она продолжила свое ходатайство с большей горячностью.
— О! — вскричала она как бы в ярости. — Мне навязали общество этого оборванца, чтобы унизить меня. Я не могу его терпеть. Мне невыносим сам его вид.
— Вы преувеличиваете, — холодно ответил Мариус.
— Нет, вовсе нет, — резко возразила она, с искренней горячностью глядя ему в лицо. — Вы не понимаете, что значит терпеть оскорбительное внимание от такого ничтожества, чувствовать, что следят за каждым твоим шагом, ощущать на себе взгляд всякий раз, когда находишься в поле его зрения. О, это невыносимо!