Лето
Шрифт:
Он оглянулся, помолчал и спрашивает, тихо, со скорбью:
– Где же он, Христос-то, в жизни нашей? Начало любви и кротости - где он? Не вижу, детки! Почему не вижу? Ослеплён ли дьяволом или здоров излишне?
Замолчал. И всё круг нас задумалось с нами вместе, только тени тихо гладят усталую землю, истомлённую за лето обильными родами хлеба, трав и цветов. Холодной тропою уходит в лес река, то тёмная и мягкая, то белая, как молоко.
– Страшные, Ваня, думы!
– снова тихо говорит Кузин.- И опоздал я, чай, думать их - а думаются! Чем мы, крестьяне, богу виноваты? Грешим друг против друга? Ну-ка,
Он успокоился уже и снова говорит, как всегда, полушутя и хитро поблескивая глазами.
– Н-да!
– воскликнул Досекин.
– Это всё требуется разобрать. Вот, кабы ты, Пётр Васильич, собрался с силой, да и написал бы книжечку обо всём этом, рассказал бы думы-то свои, а мы бы её тайно напечатали да пустили в люди, то-то бы задумался народ, ух!
– Где мне, Егорушко, - смеясь и махая рукой, отказывается старик, разве я могу? Понимать - понимаю: приобщить людей к таким мыслям - это их разбудит, это поднимет! Да писать-то я не горазд, вовсе не умею, можно говорить.
– Эх, жаль! Ну, тебе бы, Вань, всех этих пророков, которые посмелее, тоже связать бы в один пучок, да тоже бы в книжку! А то эти разные секты наши - Марьина вера, Акулькина вера - одна путаница!
И мечтает далее, освещаемый нашими улыбками.
– Вот как вырастем мы числом, да затеем газету... В ней всё будет! И тебе, Ваня, все церковные дела поручим - готовься!
– Я учусь!
– скромно говорит Ваня и от радости становится как бы прозрачным.
– Мне бы вот книгу о соборах вселенских надобно, как выбирались епископы на соборы эти, от чьего имени устанавливали каноны и вообще - как всё это делалось?
А Кузин, качая головой, говорит:
– Видно, что наделаете вы делов, дай вам бог помощь! А что же в гражданских книгах пишется на этот счёт, а?
Досекин сказал, проводя рукой над землею:
– В наших - отрицается!
– Совсем?
– Совсем!
Старик, сомнительно поджав губы, подёргал себя за бороду.
– Ну, это резко больно! Уж не знаю... Не сгоряча ли это, а?
– Ты почитай, погляди!
– М-м... Надо будет поглядеть... Да ведь непонятно, чай?
– Попробуй!
– ласково говорит Егор.
– Надо будет попробовать!
После этого Кузин усилил свою беготню по округе, исчезал, неожиданно появлялся и говорил:
– Вот хороший мужик, к вашему хору подходящий. А то вот ещё. И вот тоже.
Людей он брал чутьём и редко ошибался в них; почти все его знакомые были так или иначе задеты за душу горем и обидами последних лет, и все они, видимо, понимали, что жить так, как жилось, - больше нельзя.
– Я вам буду настоящим ловцом человеков!
– хвастался Кузин и сожалительно восклицал: - Мало больно вас, грамотеев-то, не хватит во все места!
– Ну, - ворчал Егор, - это он, пожалуй, и через меру суетится! Нам всех не выучить, нам бы настолько отцов тронуть, чтобы они детям не мешали, - вот и всё!
А недостаток наших сил сказывался всё яснее: летние работы кончились, по утрам уже раздавалась дробная, весёлая музыка цепов, народ, несколько освободившийся от труда, рвал нас во все стороны.
Уставший за лето, изработавшийся Авдей похудел, осунулся и как-то всё более увядал, становился скучен и небрежен. Алёша был занят с подростками и едва успевал удовлетворять их запросы, злился, ругался, а Ваня - плохой нам помощник: он как бы замер на своём деле - религии и церкви. Только Досекин ломит, как лошадь, умея не спать ночи по три кряду, бегая из деревни в деревню, читая газеты и журнальные статьи о Думе мужикам, которых собирал Кузин. Егор усердно читал "Свод законов", "Положение о крестьянах", книги по земельному вопросу и, видимо, очень успел в понимании этих мудростей.
– Ну и законы же!
– говорил он.
– В них человеку - как рыбе в бредне, куда нос ни сунь - везде петля!
И плевался, озлоблённо жалуясь:
– На что приходится время тратить, а! Эх, кабы поучиться мне, почитать бы хороших книг!
Вдвоем с ним или порознь я сиживал в овинах и лесных оврагах, рассказывая мужикам то, что знал, посильно отвечая на их вопросы о выделе, о ходе думских заседаний, о том, как поставлено земельное дело в других государствах, какие права имеет там крестьянство.
Однажды собрал нам Кузин человек с двадцать народу, сошлись мы в глухом лесном овраге, куда в старину, бывало, ходили охотники стеречь, как папоротник зацветёт. Порыжел, пожух папоротник, затоптанный и смятый мужиками, сели они на нём тесной кучей, как большие, серые, озябшие птицы. Круто поднялся вверх тёмный суглинок, изорван оползнями и осыпями, усеян разноцветным, мёртвым листом. Кое-где по горе криво стоят тихие берёзки и осины, а наверху, на краю оврага, растёт могучая сосна, выдвинула над нами широкие, чёрные лапы и покрыла нас, как шатром. И чуть видно сквозь него зеленоватое небо осени, безмерно далёкое от нас. Тихо, темно, сыровато и холодно. Тенькают синицы, бьёт дятел, шуршит, бегая по стволам, поползень, опадая, шелестят листья, и мерно, точно кузнец гвозди, отбивает Досекин острые, холодные слова.
– Не на кого больше опереться начальству, и затеяло оно подкупить некоторых, кто позажиточнее, да и спрятаться за спиной у них от судьбы...
Мужики неподвижны, точно комья земли; головы подняты кверху, невесёлые глаза смотрят в лицо Егора, молча двигаются сухие губы, как бы творя неслышно молитву, иные сжались, обняв ноги руками и выгнув спины, человека два-три устало раскинулись на дне иссохшего ручья и смотрят в небо, слушая Егорову речь. Неподвижность и молчание связывают человечьи тела в одну силу с немою землею, в одну груду родящего жизнь вещества.
Изредка раздаются негромкие голоса:
– Стряхнуть, значит, нас с земли решено у них!
– Ежели кредиту не дадут - дело это не выйдет!
Высокий, худой мужик, сверкая зелёными, как у голодного кота, глазами, густо говорит:
– А с кредитом твоим что будет? Забыл про маломочный-то народ? Он те даст кредит!
Кто-то, хихикая, вставил:
– Нам и кредит вредит!
– Да и где их взять, денег!
– Монастыри оберут!
– Для тебя? Жди!
Егор прерывает свою речь, выслушивая замечания, и снова долбит головы, ища живого мозга.