Лето

Горький Максим

Лёжа на земле вверх грудью, Алёша ворчит:

– Мы, дедушка, все слова до конца договорим, подожди!

Из увала над холмом явилось что-то тёмное, круглое, помаячило в сумраке и исчезло.

– Кто-то, - говорю, - идёт сюда.

Алексей вскочил на ноги, присмотрелся, вновь лёг пластом и поёт:

Всходит месяц на небо,

Едет милый по полю...

Он всходит справа от нас, месяц. Большой, красноватый и тусклый круг его поднимается над чёрной сетью лесной чащи, как бы цепляясь

за сучья, а они гибко поддерживают его, толкая всё выше в небо, к одиноким звёздам.

– Это Семён, кажись!
– ворчит Досекин, приложив руку ко лбу.
– Ну да! Он и есть! Засиделись мы тут... Пеший он...

– Посидим ещё - может, не заметит?
– предложил Кузин.

Алёша хмуро спросил:

– А ты его боишься?

– Зачем! Мы с ним дружки. А вот тебе бы, Егор Петрович, подумать о нём надо...

– Что такое?

– Насчёт Варвары...

– Погодите говорить!
– тихо сказал Егор.
– А ведь это он за нами следит!

– Конечно, - шепчет Алёша.

В тишине раздаётся угрюмый вопрос:

– Вы, что ли?

– Мы, мы!
– торопливо крикнул Кузин.

Стражник подвигается на нас; пеший, он кажется странно широким. И ружья нет при нём, только сабля.

– Слышали, - гудит он, - в Фокине лавочник зарезан?

– Который?
– спросил Досекин.

– Хохол. Галайда Мирон.

– А кто зарезал?

– Не узнано ещё.

Согнув колена, Семён валится на землю рядом с нами и глухо ворчит:

– Дня нет неокровавленного!.. Проливается этой человечьей крови - без меры! Мирон лежит в сенях, а кровь даже на двор выбежала и застыла лужей...

Он смотрит на нас, точно видит впервые, и равнодушно спрашивает:

– Может, это ваши режут?

– Какие - наши?
– сурово и громко молвил Досекин.

– Такие. Знаю я какие! У кого спички есть? Дайте-ка мне, я забыл.

А когда вспыхнула спичка, он вновь оглядел всех и снова спрашивает:

– Ты чего, Алёшка, зубы скалишь?

– Весело мне, дядя Семён.

– Отчего?

– Вообще! Внутри весело!

– Нашёл время веселью! Тут людей режут везде...

– А кругом - ты гляди...

Стражник быстро оглянулся, беспокойно спрашивая:

– Кто кругом?

– Да никого нет!
– удивлённо сказал Алёша.
– Я про месяц хотел сказать, про то, какая красота везде...

Тёмный человек поднял голову вверх, посмотрел и угрюмо сказал:

– Он всегда об эту пору, месяц. Ничего весёлого нет в нём! Каин Авеля убил - вот и всё!

– Ты что не на коне?
– спросил Кузин.

– Хромает. Коновала надо. Вот ты везде тут ходишь, скажи, чтобы коновала прислали мне.

– Где же это я везде хожу?

– Уж я знаю. Нехорошо про тебя говорят.

– Кто?

– Вообще, народ! Скорняков, Астахов... все!

Кузин не по-старчески задорно смеётся.

– О хорошем плохо - легко сказать, ты скажи о плохом хорошо!

Вялый, измятый весь, точно с похмелья, стражник лениво и тягуче бубнит:

– Замечают тебя в подозрительных делах.

– А ты этому веришь?

– Астахов - за всеми следит. Его голос услышат...

Кузин встал на ноги, встряхивая полы кафтана, и бойко говорит:

– Его? Его услышат, верно! Громкий старичок, к тому же на василевской колокольне колокол у него висит и звон астаховский, чай, даже до седьмых небес слышен.

– Не шути! Это не к летам тебе. Я обязан службой вперёд Астахова всё знать, а он вот обгоняет меня.

– Плохо твоё дело!
– сказал Егор, присматриваясь к нему.

И я вижу, что сегодня грубое лицо стражника как будто обмякло, опухло какой-то тяжёлой задумчивостью. Его тёмные глаза неподвижны, взгляд мутен и туп, а голова необычно беспокойна, точно ей неудобно на толстой, заросшей чёрными волосами шее и она боится упасть на землю.

Тяжело ворочая языком, Семён продолжает:

– Трое тут главных, говорят, - ты, да Досекин, да вот Егор Петров... Да ещё Алешка...

– Выходит четверо!
– заметил Алексей.

Егор заботливо спросил:

– Ты что, дядя Семён, с похмелья, али нездоровится?

– А тебе что?
– сказал стражник, лениво поднимаясь с земли.
– Какое тебе дело до меня?

И, не простясь с нами, пошёл прочь, а мы - домой.

Поглядев вслед ему, Кузин сказал:

– Чего-то неладно с ним...

– Да!
– подтвердил Егор.
– Хворает он.

– Ну его к чёрту!
– воскликнул Алёша, передёрнув плечами.
– Это, по-моему, он же сам и зарезал Мирона Галайду, право, он!

– Ври!
– сурово остановил его Досекин.

И Кузин упрекнул:

– Да уж! Разве можно такое-то говорить?

Но Алёша стоял на своём:

– Он! А если этого не он, другого кого-нибудь зарежет, вот увидите!

Алексей говорил так уверенно, что мне стало холодно и все замолчали.

Прошло недели две, и наступил один из тех дней, когда события, ручьями сбегаясь отовсюду, образуют как бы водоворот некий, охватывают человека и кружат его в неожиданном хаосе своём до потери разума. В каждой жизни есть такие дни.

В тот день мы с Егором были в Василеве, объясняли мужикам, собравшимся в овине, что такое чёрная сотня и чего она добивается. Возвращались вечером, было темно и пасмурно, шли по дну Останкина лога, и вдруг сверху из холодного сумрака раздался хриплый крик;