Лето
Шрифт:
– Ещё вверх ногами стоять будете...
Смешливый мужик Никон Ермаков согласился с Егором:
– Будем, Егорша! Нам - долго ли? Мы завсегда вниз головой живём фокусники!
Лядов грозно оговаривает:
– Нашли место шуткам! При упокойниках-то! Лучше бы хозяев-то поискали, - чай, не сдохли они со страха!
– Это - дело старосты!
– А коли ты хочешь - ищи!
– Мне что? Я не начальство!
– Ну, так молчи!
– Так-таки и молчать?
Начинается обычная канитель: собрались в тесном месте издавна очертевшие друг другу люди, привыкли они в этот час спать, а теперь стоят здесь и знают, что завтра приедет начальство, начнётся неизбежная ругань, суматоха, знают они это, тупо сердятся все - на каждого, каждый - на всех.
Время от времени являются новые зрители, толкают друг друга, шипят, охают и вытягивают шеи, заглядывая в горницу. То и дело фонарь поднимается кверху, из темноты выплывают серые пятки стражника, пышные плечи Авдотьи, ружьё среди пола, опрокинутая лампа и чёрные пятна крови.
Ползёт, змеится пугливый шёпот:
– Кровищи-то!
– Мужик был ражий!
– Пил, ел сытно!
– Бабочку жа-аль!
– Н-да, хороша была забавушка!
– Вы бы лучше прикрыли её, черти!
– Ничего! Она и живая наготы не боялась!
– А вот стражнику - черти рады!
– Что ж он? Бывают много хуже!
– Ещё бы! Вон в Фокине...
– Михайле-работнику голову порубил!
– Его бы задержать надо, Михайлу-то этого! Эй, староста! Работник тут, Михайла, - мне известно, что пачпорта нету у него, слышишь?
Досекин, отец Егора, высокий, сутулый и смирный, озабоченно и тихо отвечает:
– Задержим! Сотские - человек тут, слышь...
– Михайла!
– Шадрывый!
– Поищите-ка его!
– Вот!
– довольным голосом говорит Лядов.
– А то ходят, стоят, а никто ничего не делает.
– Айда домой!
– тихо зовёт меня Егор.
На дворе Скорняков жирным своим голосом матерно ругает арендатора мельницы; лошади слушают ругань и прядают ушами, переступая с ноги на ногу. Коренастый, курчавый арендатор, встряхивая головой, спокойно оправдывается:
– Что шинок я держал - это известно всем и тебе известно - ты за это аренду мне набавил на сотню рублей выше...
– Я? Набавил!
– кричит Скорняков, топая ногами.
У ворот стоит сотский и, ковыряя палкою землю, спрашивает всех, кто проходит мимо него:
– Михайлу-работника не видели случаем?
– Чёрта два, найдёте вы этого Михайлу!
– бормочет Егор, усмехаясь. Понимаешь, какая история? Прибежал я сюда, взглянул на всё это, стало так тошно, так горестно на сердце. Вышел я на двор - чу... кто-то стонет! Подошёл - стоит у телеги человек, голова обмотана тряпкой, - Михайла! Я с ним раза два-три беседовал раньше, и всегда казалось мне, что человек он не без разума. "Ну, говорит, Досекин, вот я и пропал, ведь я, говорит, брат, беглый, из солдат сбежал, паспорта у меня нет!" И ума немного тоже, говорю! Направил его к Чёрному перелеску, сидит, наверное, там и ждёт нас. Отведу его к леснику, а потом уж припрячем.
Смотрю я на него - у человека даже и волосы не растрепались, а я до смерти устал, в голове у меня туман, сердце бьётся нехорошо, и тошнит меня от жирного запаха человечьей крови.
– А простудилась, наверное, девушка та!
– раздумчиво говорит он, свёртывая папиросу.
– Босая бегла! Жалко мне её - какая-то бескрылая пичужка из разорённого гнезда!
– Как ты всё это успеваешь заметить, запомнить?
– искренно удивляясь, спрашиваю я.
Он молчит, чётко отбивая шаг.
Уже светало - на деревьях был виден сероватый, тонкий иней, на лице Егора - тонкая усмешка.
– Видишь ли что, - говорит он, опуская голову, - я ведь людей-то люблю, честное слово! Я будто суров и всё такое, а - мне всех жалко! Вот теперь возьмём этот случай: оба они такие могучие, здоровые, телом крепкие - разве не жалко? Вдохни в эти тела новую душу, сколько они могли бы работы сделать над жизнью! И подумай: вор - здоров, конокрад - здоров, стражник, гулящая женщина и весь этот противообщественный, так сказать, народ здоровяки больше. А общественники - рядовой мужик, рядовая баба, землеробы наши смиренные - всё больше мозглявенькие, хворенькие, изработались, забиты нуждой и голоса никогда не поднимут за себя - верно?
– Почти всегда так!
– соглашаюсь я.
– Да! И в нашем деле... которые парни и мужики посильнее - тянут к нам, а выродков между нами не видать. Это, брат, значит, что пришёл деревне конец! Сильному в ней - тесно, слабому - невместно! Настало время разорваться деревне надвое, и никакими канатами, ни цепями не скрепить её теперь! Нет, кончено!
Он негромко смеётся. Утренний мороз нащипал ему лицо докрасна, и глаза у парня ясно горят. Слева от нас из кустов выглянул человек.
– Вот он!
– сказал Егор и тихо крикнул: - Эй!
Человек тускло отозвался.
– У тебя рубаха чистая?
– спросил тёзка.
– Ты сними-ка её, ему надо голову-то перевязать.
Когда мы подошли к раненому, он сидел, охватя голову руками, и, сцепив зубы, тихо ныл:
– У-у-у, головушка моя!
Я снял рубаху, прохваченный холодом, немного оклемался от усталости и обрадовался, а то совестно было перед Егором за неё.
– Кость цела?
– спрашивал Егор, осторожно снимая с головы раненого кровавую тряпицу.
– На ощупь - будто цела! Но только и болит голова! Вот болит!
Стоя на коленях, он подпирал скулы ладонями и держал голову, как чашку, до краёв наполненную.
– Я ему норовил в живот головой-то, а он отскочил, видно, да и секанул, дьявол!
– Застрелился он - знаешь?
– Знаю! До смерти?
– Да!
– Ну - и хорошо! Что только с бабами выделывал он там - ай-яй! Словно и не человек это! Ты куда меня хочешь прятать?
Собирая покрытые инеем листья, Егор говорит: