Летоисчисление от Иоанна
Шрифт:
Перед башней раскинулся большой табор с кострами, и новгородцы пристроились с краешка. В темноте и в отсвете костров не разобрать было, что нагородили в таборе: какие-то палатки, шалаши, занесённые снегом строения. Всюду ходили люди, и топтались у коновязей лошади. Сновали продавцы дров с вязанками и лотошники с остывшими пирогами.
Новгородцы завалились спать по своим саням, а Филипп и Данилыч грелись на чурбаках у огня. Рядом с Филиппом в коконе из шуб сидела спасённая девчонка. Глаза её сухо и неподвижно
— Как звать тебя, дочка? — негромко спросил Филипп словно бы невзначай, чтобы не спугнуть.
Девчонка не ответила и не шевельнулась. Таким же сплошным светом сияла в небе луна, а под луной — два голубых снежных шатра чёрной проезжей башни.
— Ты нас не бойся, — сказал Филипп, пошевелил в углях палочкой и указал этой палочкой на Данилыча. — Это — купцы из Новгорода. А я — отче Филипп.
Невдалеке, еле освещённые, на виселице висели два растрёпанных мертвеца. Под ними в ворохе тулупов храпел стражник.
— Тронулась она умом, отче, — печально сказал Данилыч.
— Ты погляди вокруг, отпусти душу. — Филипп не умел утешать и говорил нескладно. — Вон кони, любишь коней? Вон татары…
Рядом с башней татары разбили свой стан с юртами и кибитками. Татарские бабы в штанах, в халатах и с покрывалами на головах что-то варили на большом костре сразу в нескольких казанах. Расстелив на снегу ковёр, татарские мужики сидели, скрестив ноги, и смотрели, как один татарин гоняет вокруг себя коня. Конь был привязан на длинную верёвку. Полуголый, смуглый, весёлый татарин издалека щёлкал кнутом, и чёрный конь летел в отсветах огня, как демон.
— Вон Москва… — беспомощно продолжал Филипп, будто говорил с маленькой девочкой. — Небо, звёздочки, а за ними Господь наш…
Горящие глаза девчонки вдруг вздрогнули.
— Ма… — через силу прошептала девчонка. — Ма… ша… меня.
— Вот и хорошо! — обрадовался Филипп. — Машенька!.. Ты не молчи. Поговори со мной.
Но Маша снова молчала. Филипп ничего не мог придумать.
— Лучше поплачь, дочка, — сдавшись своему бессилию, попросил он и чуть приобнял Машу. — Горе, конечно… Но хуже-то уже не будет… А я тебя к добрым людям пристрою.
— Я мальчонкой был, у меня мати на глазах умерла, — через костёр в утешение девчонке проскрипел Данилыч. — А тятьки я и не помню. Сам у деда Селивана вырос… Оклемаешься, Машка.
— Ты молись, Машенька, — сказал Филипп. Не находилось у него других советов. — Господь помилует. Легче будет.
Филипп чуть встряхнул Машу, словно хотел расколдовать, расшевелить. Маша покачнулась, как кукла.
— Моя матушка жива, — голосом старушки-богомолицы сказала она. — Богородица моя матушка.
Филипп прижал Машу к себе и задвигал бровями, размышляя. Девчонка спятила. Мудрено ли от такого ужаса? Но ведь Христу блаженные ещё дороже.
— Молись, молись, дочка, — убеждённо сказал Филипп. — Господь не оставит.
Багрянец рассвета на каждом шатре проезжей башни облизал по одной грани. За частоколом в тёмно-синем небе высоко стояли белёсые столбы дымов, розовеющие с восточной стороны.
Перед закрытыми воротами башни с ноги на ногу переминалась толпа, сикось-накось сгрудились сани, качали головами замёрзшие лошади, укрытые дерюжными и соломенными попонами.
— Долго ещё морозить будут, иуды? — гудело в толпе. — Видать, с перепоя проснуться не могут… Околеешь тут! Коней застудим! Всю ночь смотрели, как мы пляшем, да с нас же и деньги дерут!
Филипп и Маша сидели в санях под одной шубой. Возница на передке саней нахохлился, задрав воротник, и дремал.
— Не застыла? — заботливо спросил Филипп у Маши как у больной.
Маша не ответила. Она тупо смотрела перед собой, а щёки у неё были пунцовые.
— Потерпи… Скоро до подворья доберёмся, — пообещал Филипп.
Наконец брякнул колокол. Толпа оживилась, загомонила. Те, кто топтался и грелся на ногах, полезли по своим саням. Ворота башни заскрипели и начали отворяться, отгребая снег. Из проёма башни вышли стрельцы с бердышами и отступили вбок, давая дорогу.
Толпа потекла сквозь башню. Караульщики собирали деньги.
К старшему из них протолкался Данилыч, развязал матерчатый кошель и ссыпал заранее приготовленные монеты в подставленную ладонь стрельца. Держа рукавицы под мышкой, стрелец на ладони пальцем пересчитал монеты и зажал их в кулак.
— Новое правило, — усмехнулся он, — с новгородских — втрое.
— Обдиралище! — охнул Данилыч. — Какого беса?!
— А изменники вы все, — пояснил стрелец, спуская деньги в рукавицу. Чего сочувствовать купцу, когда можно быть равнодушным?
— Ты Жигимонту своему пожалуйся, — злорадно добавил другой стрелец, стоявший рядом. — Он тебе доплатит.
Данилыч в тоске обеими руками схватился за шапку.
Филипп толкнул возницу в спину:
— Трогай, Егорыч.
Сани Филиппа в общем потоке поехали к башне.
Ремесленные слободки Москвы наползали одна на другую. Улица, по которой ехали сани Филиппа, вертелась между слободками, как собака между торговцев блинами. Филипп крутил головой.
Литейная слобода встречала свежими пушками, что лежали и остывали в растаявшем снегу. Над литейными избами из кирпичных труб печей-домниц валил дым. Во дворах стояли короба с углём и рудой. Филипп увидел, что в одном дворе на козлах вытянулся орудийный ствол, а рядом на коленях стоит мастер и простукивает ствол деревянным молотком, сдвинув с уха шапку набок.