Летопись мужества
Шрифт:
Я помню баррикады в 1905 году - я был мальчишкой, я помогал - таскал мешки… Я помню бои в семнадцатом. Все это мне кажется далекой стариной.
Москва менялась с каждым годом. Вырастали новые кварталы. Зимой снег жгли, как покойника. Автомобиль сменил санки. Обозначились новые площади. Дома переезжали, как люди, улицы путешествовали. Город казался гигантской стройкой. Его заселяла молодежь, и только воробьи казались мне старожилами, сверстниками моего детства.
Я знал Москву в горе и в счастье, в лени и в лихорадке. Она сохранила свою душу - не дома, не уклад жизни, но особую повадку, речь с развалкой, добродушие, мечтательность, пестроту. Она не похожа ни на один город. Прежде говорили о ней «огромная деревня». Я скажу «маленький материк» -
Вот узнала Москва еще одно испытание. За нее теперь идут страшные бои. Если пройти по московским улицам, ничего не заметишь: они выглядят, как всегда. Те же переполненные трамваи и троллейбусы, те же театральные афиши на стенах, те же женщины с кошелками. Но лица стали другими: глаза печальней и строже, реже улыбки. Есть старая поговорка: «Москва слезам не верит». Москва верит только делу - не словам, не жестам, даже не слезам.
В первые недели войны Москва многого не понимала. Тогда были слезы на глазах. Тогда были женщины, которые суетились, куда-то тащили узелки с добром, тогда были тревожные вопросы. Не то теперь: Москва, как многие люди, может волноваться перед опасностью. Но когда опасность настает, Москва становится спокойной.
Вчера я был на военном заводе. Я видел почерневшие от усталости лица: работают сколько могут. По нескольку суток не уходят с завода. Каждая женщина понимает, что она сражается, как ее муж или брат у Вязьмы сражается за Москву. Она знает, что именно она изготовляет. Чуть усмехаясь, говорит: «Для фашиста…» Это не жестокость, это скрытая и потому вдвойне страстная любовь: защитить Москву. Когда над кварталом, где находится завод, стоит жужжание моторов, когда грохот станков покрывают зенитки и тот свист, который стал языком, понятным в Москве, как в Лондоне, - ни на одну минуту не останавливается работа. Я спросил одну работницу, сколько она спит, она глухо ответила: «Грех теперь спать. Я что же - сплю, а они - на фронте?…» От работы отрываются только для военных занятий. Как друга, рассматривают пулемет - доверчиво, внимательно, ласково.
Вчера в институте керамики, как всегда, шли занятия: девушки рисовали на фарфоре цветы. Вдруг одна встала: «Нужно учиться кидать гранаты, бутылки с горючим…» Ее все поддержали. Милая курносая Галя говорит мне: «Каждая из нас, если до того дойдет, убьет хоть одного фашиста». Это не бахвальство. Каждый человек волен выбирать судьбу. Москва, как Галя, свою судьбу выбрала: если ей будет суждено, она встретит смерть, с одной мыслью - убить врага.
Актеры Камерного театра разбирают станковый пулемет, а два часа спустя гримируются, играют, повторяют торжественные монологи. Студентки литературного факультета, влюбленные в Ронсара или в Шелли, роют противотанковые рвы. Все это без патетических слов, без криков, без жестов. Героизм Москвы на вид будничен. Москва любила яркие хламиды - для масленицы, для театра, для праздника. Она веселилась в звонкой одежде рыцаря. Она идет навстречу смертельной опасности в шинели защитного цвета.
Сколько испытаний для женских сердец: от утра, когда ждет старуха мать почтальона - у нее четверо на фронте, до вечера, когда молодая мать, прижимая к себе младенца, прислушивается к голосам зениток. Москва всегда представлялась русским женщиной. За Москву, за мать, за жену сейчас сражаются люди от Орла до Гжатска… И женщина Москва подает бойцу боеприпасы, готовая, если придется, схватить ружье и пойти в бой.
Врагу не найти своей, второй Москвы: Москва одна. Я видел, как читали подросткам статью Ленина из «Правды» 1919 года «Москва в опасности». Они слушали угрюмо, потом загудели: «На фронт!» А в это время в московских церквах служили молебны за защитников Москвы, и старушки несли в фонд обороны обручальные кольца и нательные кресты.
Врагу не вызвать паники. Я слышал, как немцы по радио говорили: «Удирают красноармейцы, комиссары, жители». Это мечта Берлина. А Москва молчит. Она опровергает ложь немцев молчанием, выдержкой, суровым трудом. Идут на фронт новые дивизии. Везут боеприпасы. И город, древний город, моя Москва, учится новому делу: стрелять или кидать гранаты. И каждый день на фронтах, не только под Вязьмой, на далеких фронтах - у Мурманска, в Крыму - слышится голос диктора: «Слушай, фронт! Говорит Москва». Это коротко и полно значения. Пушкин писал: «Москва… как много в этом звуке для сердца русского слилось!» Не только под Вязьмой, от Мурманска до Севастополя миллионы людей сражаются за Москву.
Люди столпились, молча читают сводку. Все понимают: настали суровые дни. Что будет с Москвой?…
Сейчас мне рассказали о судьбе связиста Печонкина. Он был на наблюдательном пункте возле Гжатска, продолжал работать. Израсходовав все патроны и гранаты, он передал по проводу: «Работать дольше нет возможности. Немцы напирают со всех сторон. Иду врукопашную. Живым не сдамся».
11 октября 1941 года
В часы опасности сказались единство, крепость нашего народа. Несколько лет тому назад возле маленького города меня взял на свою телегу колхозник: согласился довезти до станции. Всю дорогу он ругал местные власти: секретаря районного Совета, начальника милиции, заведующего кооперативом. Я молчал. Вдруг колхозник сказал: «А ты кто будешь? Может быть, шпион? Покажи документ…» Я засмеялся: «Почему?» - «Ругаешь наших».
– «Да ведь ругал ты…» И тогда колхозник ответил: «Мне ругать можно. Моя власть, вот и ругаю…» Я вспомнил эту историю потому, что она объясняет силу нашего сопротивления. Не механическая дисциплина, но глубокое народное сознание преграждает врагу путь к Москве.
Дороги из Москвы на запад и на юг: идут в бой свежие части, танки, везут боеприпасы. Эшелон за эшелоном. Регулировщики с флажками. Город ощетинился. Лица строже. В коридорах университета, в фойе театров, в кафе и столовых слышишь разговоры о том, как пользоваться бутылками с горючим, как стрелять из ручного пулемета, как рыть противотанковые рвы.
Бои на всех фронтах - от Орла до Гжатска - отличаются невиданным ожесточением. Пленные говорят, что им обещали: «Возьмите Москву, и будет мир». Немцы идут на смерть, чтобы выпросить себе у судьбы жизнь. Среди пленных попадаются солдаты, две недели тому назад привезенные из Франции и Бельгии. Гитлер оголяет побережье Атлантики. Его расчет прост: бить врагов, пока его враги не объединились. Немецкие танки сделаны не только в Германии, но и на парижских заводах. Немцы там тоже куют оружие против нас.
Красная Армия упорно обороняется. Третий день идут бои севернее Орла: немцы пытаются пройти к Мценску. На Западном фронте немцы прорвались к Бородину. Можно утром выехать из Москвы на фронт и вечером вернуться в редакцию…
Я видел артиллеристов. Они угрюмо повторяли: «В Москву мы его не пустим». Под частым холодным дождем…
Каждый час приносит новые примеры героизма. Лейтенант Васильев, окруженный немцами, крикнул бойцам: «В меня гранатами!» Он погиб, но с ним десяток врагов. Старый колхозник Бойчук приполз, раненный в ногу, чтобы рассказать нашим о расположении вражеской батареи. Танкист Герасимов, когда его танк загорелся, протаранил немецкий танк. Телефонист Коган до последней минуты сообщал о продвижении противника, последним его донесением было: «Ручной гранатой уложил четырех немцев». Так сражаются сотни тысяч бойцов.
Вчера женщины Москвы провожали молодых бойцов, принесли яйца, колбасу, папиросы. Не было слез. Не было и тех слов, которые у каждого на сердце: «Защити Москву!» Все понятно без слов.
25 октября 1941 года
Еще недавно я ехал по Можайскому шоссе. Голубоглазая девочка пасла гусей и пела взрослую песню о чужой любви. Тускло посвечивали купола Можайска. Теперь там немцы. Теперь там говорят наши орудия, они говорят об ярости мирного народа, который защищает Москву.