Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
– Крошка Цахес! Крошка Цахес! – визжали злые дети. – Уродина Цахес! Завяжись в узелок, крошка Цахес! Покажи, что ты умеешь! Покажи, уродина Цахес!
Несколько озадаченный Франик пропустил мимо себя девчонку, зная, как, наверное, и она сама, что коридор заканчивается тупиком, и просто вышел на середину узкого коридора, волоча за собой полотенце. Он спокойно встал и с кротким недоумением посмотрел на преследователей, которые вынуждены были притормозить, чтобы не налететь на Франика, а потом и остановиться.
– Пошел с дороги, козявка! – было сказано ему по-немецки. Очень
– От козявки слышу, – по-немецки же ответил Франик и презрительно прищурился – в лучших дворовых василеостровских традициях. Немало из тех, кто называл его козявкой, жестоко поплатились и зареклись с ним связываться впредь.
Но преследователи-то не подозревали, с кем имеют дело. С изумлением, происшедшим от того, что с ними говорят на родном языке, они, к чести своей, справились довольно быстро и посоветовали «козявке» держаться в стороне и не встревать, а то как бы «козявку» не проучили заодно с уродкой Цахес, которая выбилась в любимчики тренера, прямо-таки наизнанку вывернулась, чтобы выбиться.
Франик поелозил по полу полотенцем, мохнатым, полосатым и пыльным, как кошачий хвост, промолчал и никуда не ушел. Стоял, подергивая ноздрями, прижав ушки и косовато, к вискам, растянув прищуренные глаза, и на всякий случай слегка напружинился. И случай не замедлил представиться: была произведена попытка отодвинуть его плечом. Попытка провалилась, так как двигать плечами, а также и локтями Франик умел быстрее и жестче. Тогда, в полном молчании, каковым сопровождается любой важный эксперимент, Франика попробовали достать кулаком. Но не зря же, не зря его несколько месяцев учил боксировать сам Олег! От кулака он легко ушел, а агрессор получил по ребрам снизу вверх, развернулся, чтобы не показать, как больно, и, придерживая бок, мелко и аккуратно переступая, побрел назад по коридору, стараясь не дышать. За ним отступили и остальные, мирные, в общем-то, ребята.
– Встретимся еще! – не оборачиваясь, сквозь злые сопли прошипел пострадавший.
«Вполне возможно, – подумал Франик, – в одном доме живем». Но в чем он был уверен, так это в том, что связываться с ним, драться с таким дикарем эти хлюпики, эта прилизанная немчура точно не будут. Он подобрал испачканное полотенце, навертел его на руку и собрался было продолжить свой путь к бассейну, но тут в тылу у него пискнули. А он-то и забыл, из-за чего, вернее, из-за кого весь сыр-бор.
Это создание стояло в глубине коридора, старательно подпирая стенку, что твой контрфорс, обхватив себя проволочными ручонками, вцепившись в собственные плечи, и пищало что-то благодарное.
– Не за что, – небрежно бросил Франик, а потом, смерив ее взглядом с ног до головы и обратно и рассчитав, что ростом она его выше разве что на пучок, торчавший на макушке, благородно, но с небрежной хрипотцой в голосе, предложил: – Плавать пойдешь?
Она, не меняя позы, все так же вжимаясь в стенку, замотала головой и даже зажмурилась:
– Мне придется возвращаться за купальным костюмом. А там… они.
– А ты не возвращайся. Идем прямо так. Заправишь майку в трусы, и сойдет за купальник. Я покажу как.
Глаза
У бассейна девочка по мудрому совету Франика подвернула длинную, без рукавов майку под трусики вокруг ног, и получилось нечто похожее на закрытый купальник. На нее иронически косились, но никто и слова не сказал, а это ведь самое главное.
Они не столько плавали, сколько болтали обо всем на свете до тех пор, пока не закончилось «детское время». Когда солнце перестало быть ярким и тени удлинились, у бассейна стали собираться взрослые – спортсмены, тренеры, обслуга из нестарых. В воздухе повис концентрированный запах грубого флирта, и никакие дисциплинарные меры, никакое усиленное наблюдение спецслужб не могло пресечь взаимопритяжения молодых, здоровых тел.
– Здесь сейчас скучно будет. Танцы-обжиманцы. А ты не просохла. И холодная, как жаба, – сказал Франик. – И волосы, как у мокрой собаки. И майка у тебя на спине драная – я раньше не хотел говорить, а то ты бы извертелась. Пойдем к моей маме, исправим, что можем.
Юная немочка широко открыла глаза, а потом захлопала ими, чтобы не пролились слезы стыда и обиды, вызванной сомнительными комплиментами. Что толку плакать? Ею уже вертели, как хотели, обижайся, не обижайся. И она прекрасно знала, что сейчас натянет мятую-перемятую юбку поверх мокрой майки, накинет на плечи дорожным плащом мокрое и грязноватое полотенце своего господина и повелителя и пойдет за ним, и пойдет… Куда он, туда и она.
Им повезло, так как в шестиместной комнате, где жили Франик и Аврора, никого чужого не оказалось. Аврора наслаждалась редкими здесь минутами одиночества и листала за чашкой чая «Театр» Сомерсета Моэма.
– Мама, – заявил Франик с порога, – она вот – немка из Берлина, мокрая, драная и замерзла.
Аврора едва не уронила чашку, а «Театр» полетел на пол, шелестя страницами, полетел, надо полагать, к вящему негодованию Джулии и Тома, которые только что все простили друг другу и устроились на кушетке в гримерной.
– Франц, – сглотнула чай Аврора, – совсем необязательно закрывать дверь ногой. А как зовут даму?
– Да, кстати, как? – впервые поинтересовался ее именем Франик. – Меня – Франц.
– Сабина, фрау…
– Аврора.
– Сабина Вольф, фрау Аврора, – смущаясь до слез, пропищала девочка, коротко присела в подобии угловатого книксена и вцепилась в полотенце посиневшими лапками.
– Не выпьешь ли чаю, Сабина? Но прежде, Франц, достань из своих запасов что-нибудь чистое, шорты, футболку, и позволь даме переодеться. Это можно сделать в том углу, – указала Аврора на импровизированную ширму из простыни.
Когда Сабина Вольф ушла за ширму переодеваться, Аврора бросила выразительный взгляд на Франика. «Боюсь, ты неважно воспитан, мой дорогой». Так назывался этот взгляд.