Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
– Миша, я звал, звал, а ты как глухая тетеря. Пойдем-ка к палаткам, не то опять заблудимся. Стемнеет через пять минут.
Михаил Александрович, не поднимаясь на ноги, скатился по осыпи, как с ледяной горки в детстве, разодрал о щебень штаны, но не обратил на это внимания, поднялся и молча, не глядя на Макса, пошел в сторону стоянки, к палаткам приютивших их бедуинов. Макс скривился в сочувственной гримасе и запыхтел, догоняя Михаила Александровича.
Они уже почти две недели жили с подобравшими их бедуинами. Макс буквально за день освоил незнакомый диалект и объяснил Михаилу, что кочевники – это была всего одна семья – будут пасти верблюдов неподалеку и ждать своих соплеменников, у которых якобы есть грузовик. Джип, который все же нашелся, прицепят к грузовику и вытащат. Всего и делов. Соплеменников ждали два дня, и грузовик у них действительно имелся – старая развалюха с перевязанными веревочками и проволочками жизненно важными деталями. Как он ездил, кто его знает, но до джипа на грузовике все же добрались. Прицепили глубоко зарывшийся в грунт джип, и грузовик благополучно заглох, видимо, навсегда и был брошен. Обратно к стоянке пришлось идти пешком. Пришли – доползли – к вечеру, вымотавшись до пламенеющих чертей в глазах, обожженные, с распухшими языками. А вскорости Михаил Александрович заболел тем, что Макс называл «пустынной болезнью».
«Болезнь» эта выражалась в том, что человек подпадал под своеобразное очарование пустыни и на него нисходил покой. Человек утрачивал внутреннюю связь с цивилизацией, общался весьма неохотно, и ничего-то ему не было нужно, кроме того, чтобы сидеть, например, на камушке и смотреть на закат. Смотреть, как подозревал Максим Иванович, не глазами, но взором внутренним и без единой мысли в голове. Такой «пустынник» становится совершенно безответственным, его нисколько не тревожит, что его ищут, ждут, что о нем где-то беспокоятся. Он живет единым моментом. Фигурально выражаясь, не пашет, не сеет и питается манной небесной. И ему хорошо, и никуда ему не хочется.
А началось все с того, что на краю пастбища – в просторной низинке, поросшей редкими колючками, – неугомонный Арван нашел солончак. Среди дня солончак светился и сиял. Это ни на что не похожее свечение привлекло Макса, любопытного, словно кошка, и он потащил Михаила Александровича на экскурсию. Из-за ослепительного свечения разглядеть солончак днем, как приспичило Максу, оказалось невозможно, поэтому был предпринят еще один поход, вечерний.
Солончак оказался на редкость чистым, потому так и сиял под солнцем. На редкость чистым и лишь слегка серо-дымчатым и кое-где с красноватой, замурованной в нем тяжелой пустынной пылью. Он лежал тяжелым полупрозрачным панцирем, отполированным до зеркального блеска Персеевым щитом, отразившим Медузу, которая, как известно, окаменела, увидев себя во всей красе.
Нет-нет, разумеется, это преувеличение, и разглядеть свою физиономию во всех подробностях в этом природном зеркале было невозможно. Что-то смутное колышется и гримасничает в полупроницаемой для света глубине, вот и все. Макс, например, взглянул, дернул носом и отвернулся, разочарованный.
– Ничего неожиданного, – изрек он, – обычный солончак. По-моему, его верблюды вылизали. А говорят, есть и такие, в которых можно чудеса увидеть.
Михаил Александрович не отозвался. Он глядел, не отрываясь, на мягко мерцающую, розоватую на закате соль, глядел на свое неясное, смазанное бликами отражение и с некоторым страхом узнавал в нем себя молодого. Отражение смотрело на него неуверенно и тревожно, и это было неприятно Михаилу Александровичу. Неосознанным жестом он попытался стереть отражение ладонью и набрал полную пригоршню закатного огня, кроваво-теплого и текучего. И совсем, должно быть, в забытьи он попытался залить этим огнем отражение, вдруг напомнившее ему о далеком погребальном костре.
Он обжег ладонь о раскаленную соль и досадливо вскрикнул. Верный Макс оттащил его, ругательски ругая за неосторожность:
– Муций Сцевола нашелся руки палить! Что ты полез, как отрок неразумный?
Михаил Александрович устыдился и пошел вслед за Максом, но неоднократно оглядывался через плечо, чтобы убедиться, высится ли еще над солончаком колеблющееся марево женских очертаний – сама душа пустыни, выжженная до полной прозрачности.
С этих пор ему стали милы раскаленные дали и высокое белесое небо, резкие фиолетовые провалы вечерних теней и поющие в кромешной тьме камни, растворение утренних звезд в жидкой голубизне и набеги скребущего суховея. Он часто обращал тоскующий взгляд к солончаку, словно там была могила возлюбленной, словно ждал он ее воскресения или хоть весточки – знака прощания и прощения.
…Максим Иванович тем временем развивал бурную деятельность, уговаривая и суля, льстя и уважительно внимая. Требовался трактор, чтобы вытащить застрявший джип, потому что без машины, верхом на верблюде в сопровождении кочевников Максу появляться на стройке представлялось почему-то непристойным. Наконец, из Гата пригнали трактор-тягач, под передние колеса многострадального джипа подложили мостки и выволокли его на твердый грунт. Само собой после продолжительного пребывания в полузарытом состоянии машина испортилась, и завести ее не было никакой возможности. Поэтому запрягли трактор и так и поехали на стройку с замиранием сердца: как-то примут после многодневного отсутствия? Даже Михаил Александрович вышел из ступора и распереживался.
Оказалось, ничего страшного. Очень похоже было, что многодневного отсутствия Максима Ивановича и Михаила Александровича на стройке попросту не заметили, а появление их, оборванных и грязных, в разгар рабочего дня не произвело ожидаемого впечатления. Лишь начальство, уныло обливаясь потом, скривилось, глядя на многострадальный джип:
– Списывать теперь… Морока…
Макс, отмывшийся и отпившийся, сидя на ступеньках своего родного автобуса, выдвинул версию:
– Потому, Миша, нас и не искали, что совершенно о нас забыли, о двух таких ценных кадрах. Что мы есть, что нас нет – все едино. Мост строится и без твоих ценных советов, люди и без переводчика друг друга прекрасно понимают… Я тут говорил кое с кем, так, знаешь, им кажется, что мы только вчера уехали. Может, мы в дыру во времени провалились?
А на другой день Макса не стало. Он не вылез с утра из своего автобуса, и после полудня Михаил Александрович забеспокоился. Он заглянул в Максову обитель и обнаружил его лежащим на снятых и составленных большим диваном сиденьях. Макс задыхался, и смертный пот лил с него градом.
– Макс, что с тобой? – дрожащим шепотом спросил Михаил Александрович. – Я сейчас, я сию минуту врачиху приведу. Макс? Ты слышишь?
– Миша, ты? – задыхался Макс. – Я уже не вижу ничего почти, такая муть – зеленая водица… Тону… Я не брежу, нет. Дай мне сил, Господи… Миша, на черта мне врачиха-курица. Побудь сам. Я и ног уже не чувствую. Уделался, должно быть, а не чувствую…
– Макс, что с тобой? – в тревоге повторил Михаил Александрович.
– Что? Время, когда камни поют… Помнишь? Умру, укушенный… Вот он, укус-то, прямо в вену, пока я спал. Подлость какая…
На сгибе Максова локтя Михаил Александрович разглядел красную точку.
– Как будто след от иглы, Макс. Кто это так?
– Кто? Иглой, Миша, только человеки колют. Прямо в вену… Достали меня, время пришло, надо понимать. Надоел я им… окончательно. Чистят… мусор выбрасывают.
– Макс, нужно врача! Пусть вертолет вызывают!
– Не глупи, Миша. Стали бы они колоть то, от чего врач поможет…
– Кто – они, Макс? Кто?
– Не видел, спал. А проснулся – стал концы отдавать. Миша, у меня сил нет болтать. Вот возьми лучше. Все, что у меня дельного есть.
Макс вложил в руку Михаила Александровича засаленную, растрепанную, распухшую от записей адресную книжку.
– Там всякие адреса, и заграничные тоже. Вдруг пригодятся, всякое бывает в жизни. Ты, Миша, если сможешь, сообщи, пусть не всем, а хоть кому-то. Это все друзья-приятели старинные. Может, кого и нет уже. Значит, скоро с ними свижусь…