Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
– Ты, Миша, в лесу никогда не плутал, идя напрямик? Деревце обойдешь, пенек, кочку, другую… И через пять минут уже не знаешь, где – ты, а где – дорога, особенно если по солнцу не ориентируешься или если на небе тучки, и солнца не видать. Или если ты такой дурак, что поперся среди ночи приключений искать себе на голову.
– В лесу хотя бы мох растет на северной стороне дерева, – продемонстрировал пионерскую эрудицию Михаил Александрович.
– Да? – ошеломленно посмотрел на него Макс. – А у меня в свое время сложилось впечатление, что со всех сторон, особенно если лес густой и сыроват. Но, возможно, я обманываюсь, давненько в лесу не бывал.
– Макс, послушай, мы ведь совсем недалеко отошли, два шага буквально, право и лево не путали. И ведь все видать до горизонта, особенно отсюда, сверху. Как мы могли заблудиться? – слегка запаниковал Михаил Александрович.
– Нам помогли, я думаю, – пожал плечами Макс, – тут кое-кто пакостливый водится, кто в пустыне сбивает с пути, всячески вредит караванам. То ли дух, то ли существо во плоти вроде лешего.
– Макс, очнись, какие духи? И где наша машина? Давай лучше об этом думать, – увещевал Михаил Александрович, не переносивший мистики.
– Миша, пойдем в тенечек. Ты будешь думать, если очень хочется, а я смотреть и слушать. Может, нам помощь выйдет. Может, добрый дух появится или бедуины за каким-нибудь хреном забредут. Местечко-то обжитым выглядит, потоптанным. И о водичке, будь добр, ни слова. Не дам раньше чем через четыре часа. Короче говоря, сидим и слушаем.
– Макс, не обижайся… – винился Михаил Александрович.
– Миша, повторяю, ты ни при чем. Пустыня – особый мир. Никто его толком не знает. Здесь, я тебе точно говорю, физические законы несколько иные, не очень определенные. Тут мера допустимости очень велика, как и везде в диких местностях Африки и, наверное, не только Африки. Тут нет места линейной логике, строгой поступательности, когда один этап качественно отличается от другого (потому они и этапы), ты не заметил? Все по кругу, все по кругу… Для нас это порочный круг, гибельный, как гибельно безвременье. Мы разучились достойно возвращаться к началам, а если возвращаемся, то для нас одна и та же точка на замкнутой гоночной трассе будет называться по-разному. Как – знаешь?
– «Старт» и «финиш»? – догадался Михаил Александрович.
– Угу. А почему? Потому что время прошло, значит, как нас приучили думать, что-то безвозвратно изменилось, изменилось неузнаваемо, изменилось настолько, что стало своей противоположностью. Старт стал финишем, начало – концом. А суть-то, причина-то, цель очередного воплощения осталась прежней. Личина, да, изменилась. А то, что под ней? То есть мы сами себя обманываем, ты не находишь, Миша?
– Макс, ты о бессмертной душе, что ли?
– Пусть о ней. И о ней тоже, – заскучал и вдруг застеснялся Макс. – Вряд ли я сам все это придумал, просто вдруг сказалось. Мне долго мешала цивилизованность, поэтому я все пытался постичь некие законы. И теперь, вот, свел плоды раздумий воедино под теплым диким камушком, постиг и праздную в душе. Не пойти ли мне в мессии, а, Миша? Или, на худой конец, в гуру?
– Почему нет? – раздобрился Михаил Александрович. – Только, Макс, а личина-то? Личина-то тоже не просто так меняется?
– Ну, не знаю, – протянул Макс. – Наверное, есть какие-то основания для изменений. Вот ты осенью у себя в Ленинграде надеваешь кожаные перчатки, а зимой, скажем, толстые вязаные варежки на одни и те же руки. По какой причине? Не отвечай, пожалуйста, а то станет совсем скучно. Что ты от меня хочешь? Я философ-то доморощенный, дилетант, а не философ.
– Макс, а…
– Миша, разреши мне покапризничать и не отвечать и не вступать в спор. Ты мистику презираешь, а я не имею для этого оснований. Я верю кое во что и кое в кого, которые как раз и властвуют там, где еще не утрачено знание о… как бы это сказать… О Великом Круге. В иных местах, тех, что называются цивилизованными, они, эти самые кое-кто , тоже потихоньку действуют. Потихоньку, ненавязчиво, скромно, потому что как же иначе среди слепоглухонемых? Увечных и убогих, которым доступны, да и то не в полной мере, только сны? Сны о славе, о богатстве, о семейном благополучии, любовные грезы? Или просто бред сивой кобылы, который по преимуществу имеет несчастье видеть во сне твой покорный слуга? Кто знает, может, он и вещий, этот бред?
– Макс, так ведь это все бездоказательно, – решился вставить слово Михаил Александрович.
– Ха! Само собой! – развеселился Макс. – Потому я и говорю, что ве-рю. Я не о знании тебе говорю, а о вере. До знания у меня нос не дорос и никогда не дорастет, не дано. Впрочем, Миша, что это я? Ты меня сбил, у меня же голова увечная. Данное знание не имеет ничего общего с научным, так какая может быть доказательность?!
– Это ты о колдунах, которые перед смертью какие-то там свои знания передают непостижимым образом?
– Ой, Миша, – поморщился Макс, – ну, пусть о колдунах. Ты удивительным образом все упрощаешь, сводишь к примитиву. Для тебя, мне кажется, что фокус-покус, что волшебство – один хрен. Или я ошибаюсь?
– Боюсь, ты прав, – кивнул Михаил Александрович. Ему тяжело было продолжать разговор, утомительно. Очень хотелось пить, а Макс нес околесицу, развивал мысли, которые нормальному человеку становятся неинтересны, как только он выходит из подросткового возраста. Но у Макса-бедняги голова была не в порядке, поэтому Михаил Александрович, чтобы не заводить его еще больше, решил тяготивший разговор свернуть. – Боюсь, ты прав, – повторил он и неловко поднялся в попытке размять затекшие от сидения ноги.
– Верблюд, – вдруг сказал Макс, не меняя позы и выражения лица.
– Верблюд? – обиделся Михаил Александрович. – Макс, извини, но… Что ты ругаешься? Я не гений, конечно, не мыслитель, звезд с неба не хватаю, но я и не претендую…
– Верблюд, – повторил Макс, – издали видно, что линяет: шерсть висит клоками. А вон и верблюдица, а вон и весь гарем.
Михаил Александрович обеспокоенно посмотрел на Макса и уверился, что тот заговаривается. Взгляд у Макса был отсутствующе блаженный, поза расслабленная, даже его измятая, засаленная панамка, казалось, была под кайфом, испытывала не менее блаженные ощущения, чем ее хозяин.
– Макс… – осторожно позвал Михаил Александрович. – Макс, с тобой все хорошо? Может, водички?
– Миша, – ответил Макс, глядя в белесую от жары даль, – Миша, я не заговариваюсь, ты ошибся. Ты оглянись! Оглянись! Не стой столбом! Верблюды же! Целое стадо! Значит, и пастух где-то рядом, и стоянка. Они прямо на нас идут.
Михаил Александрович пять раз оглянулся, головой вертел, крутился вокруг собственной оси, подпрыгивал и даже на валун влез, под которым они сидели, но верблюдов не увидел и торопливо начал откручивать крышку термоса с водой.