Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
Сначала у Вадима не возникло и тени сомнения в том, что это ошибка, и он отправился в институтский комитет комсомола качать права. Но беспокойно вившаяся вокруг стола, покрытого красным занавесочным плюшем, незнакомая партийная моль, мелькавшая вроде бы в райкоме, не показывая порченых зубов, растянула губы в так называемой улыбке, помахала, словно крылышками, желтыми рыхлыми листочками с отпечатанными на них списками и прошуршала, скосив глазки на дырку в красном плюше:
– Лунин, Вадим Михайлович? Никакой ошибки. С чего вы взяли, Вадим Михайлович, что вы какой-то особенный? Какие заслуги? Разве вы не бескорыстно служите партии, комсомольской организации?
Моль растянула губы еще шире, отвела непроницаемые тусклые глазки цвета рыжей пудры «под загар», засунула палец в дырку на скатерти и принялась соскребать тупым ноготком плюшевые катышки с поврежденных переплетений. Под ноготь набилась кроваво-красная дрянь, которую она тут же принялась выковыривать ногтем другого пальца, а дырка заметно увеличилась. Вадима чуть не вытошнило, тем более что из-под юбки моли явственно несло женскими проблемами.
Он вылетел из помещения комитета, распахнув дверь ногою так, что ручка выбила ямину в штукатурке. Обиженный и взбешенный, он не находил себе места, ни о каких занятиях сегодня и речи быть не могло. Вадим покинул территорию института, вышел в робко зазеленевший скверик на площади Льва Толстого, свернул на Кировский, злобно махнул челкой на страшную, как зимняя картошка, девицу, которая «за так», удовольствия ради, предлагала свои услуги, миновал «Дом мод» и нырнул было в подземный переход к Большому проспекту, но раздумал. Раздумал, потому что вспомнил об одном приятном местечке на углу Скороходова и Кировского, которое неоднократно посещал в компании приятелей-медикусов, затарившись предварительно дешевой бормотой под названием «Херса» в гастрономчике на Малой Монетной. При условии культурного поведения медикусов, отмечавших удачно сданные сессии коктейлем из сока и «Херсы», из заведения не выгоняли, а бутылки благородные медикусы оставляли в подарок уборщице.
Вадим не жаждал ничьего общества и рассчитывал, что сейчас в излюбленной кафешке никого из знакомцев не будет: завсегдатаи сдавали сессию, подтягивали хвосты, не до Бахуса им было нынче. И Вадим не ошибся, никого своих не было за столиками. Только двое мальчишек среднего школьного возраста, по виду типичных прогульщиков, считали совместную мелочь, чтобы хватило на две порции мороженого с орешками и с сиропом. Вадим уселся в уголке спиной ко всему на свете, взяв стакан персикового сока с мякотью, потому что другого не было, и еще один стакан – пустой. Под столом он содрал ногтями «бескозырку» с принесенной с собою «маленькой» («Херса» не подходила для заливания горя, это был праздничный напиток) и только-только собрался соорудить коктейль, как над головой, словно с небес, раздалось:
– Что это тебе, Лунин, приспичило нажираться среди бела дня?
Вадим вздрогнул, вывернул шею, чтобы посмотреть через плечо и вверх, и опознал возвышавшегося над ним Котю Клювова, комсомольского босса. Котя в открытую размахивал бутылкой «Херсы», но, слава богу, был один. Он, не обращая внимания на ненавидяще кривившийся рот и яростно дрожащие ноздри Вадима, устроился рядом, разлил его сок по двум стаканам и долил до краев Вадимовой же водкой.
– Что отмечаем, Вадька? – светским тоном осведомился Котя. – По ком сии поминки?
Вадим не ответил и отвернулся, сжимая стакан и борясь с желанием разбить толстое граненое стекло о такую же по-комсомольски граненую и поблескивающую от
Вадим выпил, содрогаясь от отвращения, утешая себя тем, что если его стошнит, то наверняка прямо на вельветовые вранглеровские джинсы Клювова. Питие, однако, развязало Вадиму язык, по крайней мере, для ругани.
– Мразь. Сволочь и мразь, – настолько четко, насколько позволял заплетающийся язык, бросил он в плакатную рожу Клювова.
– Это кто еще? – поинтересовался тот, оглядываясь с размашистой пьяной амплитудой в поисках сволочи и мрази, явно не поняв, что сволочью и мразью обозвали именно его.
– Ты, – объяснил Вадим. – Все вы.
– Почему? – безмерно удивился захорошевший Котя. – Я что тебе сделал?
– Не знаешь, сволочь? – набычился Вадим. – Венгрию мне кто зарубил? Не знаешь? Не ты, скажешь?
– Вадимыч! – возмутился Клювов. – Не я! И не Тонька Козлова, и не Пава Брыкшин! Это все пакость райкомовская, грымза Баранова. Личными делами трясла, анкетами трясла, даже наш партайгеноссе в штаны наложил, как узнал, кого в Первом меде пригрели. Кого только не пригрели! Что ни анкета, то… что-нибудь, что ни личное дело, то… тоже что-нибудь. Ух, чего я только не узнал! У Ленки Серовой, например… Ну, ладно. Но это не я, Вадимыч! Вот те крест!
– Я не понимаю, почему, за что? – в пьяной тоске спросил Вадим у пластмассового стаканчика с нарезанными бумажками вместо салфеток. – Верой и правдой… Я же с первого курса за трудовой семестр отвечал! Ради чего?! Чтобы мордой об стол? Сука… бескорыстная! Она, интересно, в райкоме бескорыстно дырки в столе ковыряет или ей за это зарплату и премию дают плюс талоны на обед?
– Вадимыч, ты созрел, – уверенно поставил диагноз Клювов, – ты бредишь.
– Все бред, – кивнул Вадим и ухватился за столик, чтобы тот не смел убегать. Сказались питие натощак и отсутствие должной привычки. – И все же, Клюв, почему и за что? Ты же должен знать, раз присуссс… это… при-сут-ссс… Ну, был там.
– Угу, – почесал переносицу Клювов. – Нет, я не понимаю, Вадька, что тебя удивляет? – вдруг завелся он. – Инку в общаге трахал на виду у комиссии, женишок? Это как называется, тебе объясняли? Объясняли. Могу повторить: аморальное поведение. И это еще цветочки, бутончики даже, потому что, в конце концов, как говорит наш партайгеноссе, дело-то молодое, потому что с девочкой, а не с мальчиком, потому что по взаимному согласию, а не изнасилование.
– Клюв, – возмутился Вадим, слегка трезвея, – что ты несешь?
– А что? Я в этой долбаной идеологической комиссии такого наслушался и навидался документально зафиксированного, что ты у нас, Вадимчик, просто ангел с крылышками на фоне некоторых.
– Тогда опять не понимаю, почему?
– Потому. Не пондравился. И стали цепляться. Посещение неподходящих адресов, общение с неподходящей публикой. Родственные связи…
– Какие еще родственные связи? Что за чушь?
– Такие. Ты у нас по рождению кто? Михельсон-Мусорский, Вадим Делеорович, а не Лунин, Вадим Михайлович. Не знал, что ли?