Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
– А что? – начал вслух оправдываться Франик по-русски. – Они ее как-то непонятно дразнили, четверо на одного. Что мне надо было? Мимо идти? А потом мы пошли купаться.
«Боюсь, ты неважно воспитан, мой дорогой», – молча повторила Аврора и вслух очень внятно добавила: – Будем говорить по-немецки, Франц, чтобы не смущать нашу гостью. Так тебя обижали, Сабина? – спросила она, разливая по чашкам чай из строжайше запрещенного пожарной охраной электрического чайника.
– Он… Франц… Он меня защитил. Меня дразнят, – объяснила Сабина. – У меня многое получается очень хорошо, а у них хуже. Шпагаты, например. И равновесие на бревне я держу гораздо лучше, и на брусьях ничего не боюсь, и еще всякое… Вот и дразнят.
– Ее
– Крошкой Цахесом, – потупилась Сабина Вольф.
– Это кто? – удивился невежественный Франик.
– Франц, тебе должно быть стыдно, – не удержалась от бестактности Аврора. – У нас целый шкаф забит книгами твоего деда, и там полно Гофмана, самых разных изданий, в том числе и антикварных на немецком языке. Дедушка Франц собирал Гофмана, читал и перечитывал всю жизнь, чуть не наизусть знал. Что бы тебе хоть иногда не почитать? В твоем возрасте Гофман уже вполне доступен. А крошка Цахес – персонаж одной из сказочных новелл, злобный, маленький, уродливый и бездарный альраун, который присваивал себе чужую славу и заслуги и на которого милая Сабина совершенно непохожа. У меня есть пирожные, Сабина. Не хочешь ли? – неожиданно предложила Аврора, у которой вдруг защемило сердце при виде хрупкой худышки Сабины Вольф.
Сабина с ужасом и восторгом смотрела на кремовую корзиночку, увенчанную драгоценным кубиком цуката.
– Мне нельзя, – чуть слышно прошептала она, – мне никто никогда не предлагает пирожных. Мне нельзя, – повторила она, завороженно глядя на лакомство. Но пальчики с ободранными заусеницами сами собой потянулись к тарелке, и песочное тесто, и масляные розы, и золотой цукат, и жидкое темно-янтарное яблочное повидло из серединки быстро исчезли во рту. Вслед за корзиночкой последовал эклер, щедро осыпавший Сабину Вольф сахарной пудрой, и две шоколадные конфеты. Сладкий чай был выпит до дна.
– Мне нельзя ничего сладкого, – еще раз повторила Сабина Вольф, но на этот раз уже без всякого раскаяния, только слезки сами собой покатились по переносице и на щеки, к уголкам рта. – Мне нельзя ничего сладкого. Потому что я растолстею или вырасту. Мне уже двенадцать лет. Тренер считает, что я не должна расти. Тогда в семнадцать меня еще можно будет выпускать на детских соревнованиях, как будто мне намного меньше лет, чтобы я везде побеждала, потому что я буду уже сильная и тренированная и покажу блестящие для детского возраста результаты, или, наоборот, меня под видом двенадцатилетней выпустят на взрослых соревнованиях, и я смогу победить, и прославлюсь, и тренер тоже; поэтому у меня диета и особые таблетки, чтобы я не росла, но это тайна. А от таблеток кожа сухая и волосы лезут. И меня дразнят крошкой Цахесом, потому что я маленькая и некрасивая.
– Сабина, не плачь, детка. Давай-ка я расчешу тебе волосы, а потом, если хочешь, можешь съесть еще пирожное, – мягко сказала Аврора и провела рукой по влажным слипшимся перышкам на голове девочки. Сабина Вольф еще пуще расплакалась, прижала к вискам руки той стороной, где проступали синенькие жилки и бился пульс. Видно, к ласкам была так же непривычна, как и к сладкому.
Франик отвернулся и сказал потолку:
– Ну и дальше что? Мне тоже двенадцать. Я тоже плохо расту. А пирожные ем и не толстею. Так что не глупи и ешь, на рост и толщину они не влияют.
Вероятно, Сабине Вольф это дурацкое заявление показалось убедительным, плакать она перестала и даже улыбнулась. Что до Авроры, то ее встревожило упоминание девочки о специальных таблетках, вероятно, гормональных, не позволяющих расти. Девочка явно проговорилась, опьянев от сладкого, но Аврора все же решилась спросить:
– А что за таблетки, Сабина?
– Мне нельзя было говорить, фрау Аврора, – пробормотала девочка. – Вы никому об этом
– Клянусь, – грустно улыбнулась Аврора, – но я бы тебе советовала отказаться от них. Эти таблетки, без сомнения, очень вредны. Спортивная слава не дороже здоровья, Сабина. Пойдем-ка, я причешу тебя, потом провожу и заодно скажу кое-кому пару слов. Крошка Цахес! Надо же, несправедливость какая!
Аврора строго и умело, не хуже иной классной дамы былых времен, отчитала обидчиков девочки, а потом вернулась в номер и бросила взгляд на все еще влажную одежонку, оставленную на стуле за ширмой. Там лежала порванная, видимо при потасовке, майка, измятая юбочка-какаду, вся из разноцветных воланчиков, завернутые в юбочку крошечные трусики в мелкий цветочек. Аврора давно уже не вспоминала о том, как жалела когда-то, что не смогла родить еще и девочку. Но теперь, перебирая вещички Сабины Вольф, снова затосковала по не рожденной ею девочке, вот такой худышке-принцессе, растрепе с обкусанными чешуйками на обветренных губах, в сползающей с цыплячьих бедер из-за растянутой резинки юбчонке, с шершавыми коленками и обломанными ноготками. По такой худышке, которую можно закармливать пирожными и конфетами, причесывать, как им обеим вздумается, и посвящать в разные женские тайны.
«Дразнить ее, конечно, не перестанут, – думала Аврора, – но, может, хотя бы немного уймутся. Кроме того, насколько я понимаю, с Фраником они теперь не разлей вода. Это, боже мой, прекрасно, но как же потом расставаться? Франику легче, у него ведущая, покровительственная роль в этом дуэте. А Сабиночка? Только-только пригрелась, и вот уже все кончено, разлука… Ах, все я выдумываю! – одернула сама себя Аврора. – Они же только что познакомились и совсем дети, все быстро забудут. К тому же почему бы не обменяться адресами?» И с утра пораньше, к открытию киоска, она отправилась за открыткой покрасивее, чтобы Франик смог написать там их ленинградский адрес. Открытка, репродукция пейзажа Левитана, прождала, заложенная между страницами «Театра», своего срока две недели, а потом, в день расставания, была разорвана неразумными детьми на две половинки, и каждый на прощание записал свой адрес на одной из половинок.
– Франик, а нельзя было купить еще одну открытку, чтобы не портить такую красоту? – загрустила Аврора при виде неровно оторванного и измятого клочка.
– Я бы тебя о том же мог спросить, мамочка, – нахально пробурчал Франик. – Неужели нельзя было сразу купить две открытки, мне и Сабине?
– У тебя же есть карманные деньги, Франц. Мог бы и сам, в конце концов… Не маленький.
– А мороженое? А «Фанта»? – возмутился Франик. – И вообще, о чем разговор?
Действительно, о чем разговор? Половинку открытки Франик свято хранил, а это значит, что не расставался с нею, и поэтому адрес на измочаленном клочке почти стерся еще до отправления первого письма. К счастью, предусмотрительная Аврора Францевна переписала адрес Сабины Вольф в свою записную книжку. Она с полным основанием подозревала, что письма Сабине Вольф придется писать ей самой. Сам Франик был чужд сочинительства и не дружен с орфографией, как русской, так и немецкой.
Авроре и Франику положено было вернуться домой еще до закрытия Олимпиады, и они не увидели ставшей впоследствии знаменитой церемонии закрытия с уплывающим в дальнюю даль гигантским надувным медведем. Перед отъездом к ним зашел Юдин, который с момента сенсационного выступления Франика почему-то избегал встречаться со своим подопечным. Тренер шумно ввалился и встал посреди комнаты, ноги на ширине плеч.
– Здравствуйте. Добрый вечер. Нет, понимаете, от таких предложений не отказываются, – непонятно начал он. – Нет, понимаете, это же Москва, и я со своей стороны не могу препятствовать, как ни жаль, хотя он и поросенок. Я бы благословил, но… Ох!