Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
– Я и не знаю ничего толком, – пожал плечами Франик, – какая-то старая знакомая. Что-то вроде невесты или уж не знаю кто там еще.
– Н…невесты?.. Старая знакомая? Не хватало еще старой знакомой невесты, – побледнела Аврора. – Эта Инна… Но как же? Она же с Олегом?
– Кто их разберет, этих старых невест, – ответил Франик, чем нисколько не успокоил Аврору Францевну. Весь остаток пути она вертелась как на иголках, паниковала и негодовала. Сверху на нее сыпалось мелкое конфетти, выбиваемое из проездных талончиков перекошенным скрипучим компостером, и оседало на волосах, летело в лицо. Приходилось поминутно отряхиваться и слегка скандалить, такое уж это было скандальное и шебутное место между кассой и компостером, а пересесть в битком набитом трамвае не представлялось возможности. И в квартиру Аврора вошла в состоянии крайнего раздражения.
Дома чемодан был брошен в прихожей, туфли полетели по углам, а тапочек не обнаружилось. Дверца шкафа возмущенно скрипнула под неласковой рукой, развешенные в шкафу одежды всполошенно зашелестели, рукав старенького халата, что обычно надевался в знак протеста перед жизненными невзгодами, был разодран у проймы и должным образом оплакан, и тут в замке входной двери старой сварливой галкой заскрежетал ключ. Три оборота – три скорбных фа минор. У Авроры сердце остановилось. И она с остановившимся сердцем, сама себя не помня, босым, взлохмаченным привидением в выцветшем ситцевом рубище потекла в прихожую.
– Как же без лифта? – раздался из прихожей громкий высокий голос. – Культурный же город! Я уже запыхалась! Фу-ух! У нас в Днепропетровске лифты! Аж почти везде!
– Не преувеличивай, зайка! – послышался голос Вадима. – Давай куртку.
«Днепропетровск, – записалось в голове у Авроры Францевны. – Зайка… Слава создателю, не эта Инна… Но Днепропетровск?!»
– Здрасссте! Я ж та самая Оксана с Днепропетровска! Зрас-с-сте, Аврора Фридриховна, то есть Франковна! Мы с Вадиком хал прикупили, мы с мамой и папой всегда по субботам халы с маслом кушаем. А маку-то! И весь на полу. А пыли! Вадик, Вадик! И где метла?!
– Францевна… Не Фридриховна и не Франковна, – не совсем своим голосом произнесла Аврора, нисколько не надеясь быть услышанной. Она терпеть не могла, когда путали ее отчество. – «Та самая Оксана». Пушкин не сказал бы лучше. Давно мечтала познакомиться. Рада встрече, просто счастлива.
– Правда ж?! – жизнерадостно заголосила девушка. – А я-то как мечтала! Уж почти год, с самой Ялты. Мы скоро опять туда собираемся. И для Вадика место есть, он уж женихается, женихается, весь извелся! Парни ж не могут… это… подолгу, а я в Днепропетровске, а здесь только наездами, к Ларискиным родственникам из «Пассажа». За приданым. А теперь к вам. А то и вы, мама, с нами в Ялту? И с нашими сразу со всеми породнитесь. Мы с Вадиком в одной комнате, все ж знают, что у нас с ним любовь и мы расписываемся, а вы – в Вадикову комнату, по соседству с Соней.
Аврора подняла очень светлый, бездонно прозрачный, ничего не выражающий, заоблачно божественный взгляд на Вадима, и тот виновато заюлил, одну за другой в подробностях изучая пуговки Аврориного халатика:
– Мам, ну, так вышло. Оксанин поезд опоздал на четыре часа, южные поезда вечно опаздывают, ты же знаешь… Я сначала хотел встретить ее, а потом мы бы вместе встретили вас с Фраником. Но поезд опаздывал, и никто не знал, на сколько. А как разорваться между Балтийским и Московским? Я и торчал на Московском четыре часа. Извини. Я, если помнишь, перед вашим отъездом говорил, что познакомлю тебя с невестой.
– Да-да. Не далее как сегодня в трамвае Франик мне об этом… напомнил. А раньше не мог, так как сомневался, хотел ли ты, чтобы я услышала твое сообщение сквозь шипение масла на сковороде.
– В трамвае? Масло на сковороде? Мамочка, ты здорова? Почему ты босиком и в этом?.. В халате.
– Со мной все просто замечательно. Чемодан был на удивление легким. Килограммов десять, не больше. Мы только что приехали, и в доме бардак и грязь. Почему-то, – подняла брови Аврора Францевна, продолжая светло глядеть на Вадима, – я ничего не могу найти, даже тапочек. Где мои тапочки, Вадька?
– А… Сейчас, – засуетился Вадим и вытащил тапочки из карманов висевшего на вешалке старого отцовского плаща. – Вот. Я тут убирался, а они все елозили и заползали в разные места.
– Убирался? – вдруг подала голос Оксана. – То ж уборка называется? Ой, лышенько-о! И где уже вы видите здесь уборку? Вадик, золотце, ты называешь это уборка? Вот сейчас будет вам уборка!
– Оксана, это лишнее, – попыталась вмешаться Аврора Францевна. – К тому же сколько можно стоять на пороге? – Но тут в прихожей материализовался Франик с веником наперевес, с явным намерением вручить его Оксане.
Позднее, после того как Оксана неистовой ведьмой на помеле, с летающей знаменем пыльной тряпкой пронеслась по всем комнатам и отправилась в ванную то ли мыться, то ли петь под шум воды, Вадим, пытаясь нарезать мягкую булку тупым ножом, объяснялся на кухне с Авророй Францевной:
– Мама, она просто очень темпераментная, как все хохлушки. Говорит она чаще всего вполне правильно, институт окончила. Но когда волнуется, сбивается на акцент. Такой провинциальный акцент. Мы поженимся. Ты только не возражай ничего, потому что все равно поженимся.
– Кто из вас и когда слушал мои возражения? Я давно никому не возражаю, разве что Франику иногда, если он настаивает, что в карманах у него не помойка, а богатейшая сокровищница. Только вот что спрошу: ты не торопишься, Вадька? Задавал ты себе этот вопрос? Ты не устанешь через неделю от этого сплошного фейерверка? Тебе сбежать не захочется?
– Ну, так ты же меня не прогонишь, если вдруг захочется? – широко улыбнулся Вадим и тут же стал серьезен: – Не думаю, что захочется. Она меня нисколько не раздражает. Мне по роду деятельности приходится быть сдержанным и тактичным, а с Оксанкой хорошо разряжаться. В этом атомном реакторе сгорает любое раздражение, любое недовольство собой. С ней легко. Не скажу, что спокойно, но легко.
– То есть она для тебя что-то вроде психотерапевта?
– Чем это плохо, если всем хорошо? – ответил Вадим с неожиданным еврейским акцентом.
– Вадик, – встревоженно спросила Аврора, – это брак по расчету? Или я чего-то не понимаю? Ты хотя бы влюблен?
– Ага, – ответил Вадик-жених и набил рот булкой.
Ночью Аврора извертелась, стараясь не прислушиваться к возбужденным смешкам и пыхтению за стенкой. Она зарылась в горячие подушки и дышала в наволочку, обижаясь на судьбу. Она все еще была достаточно женщиной, чтобы тосковать по объятиям мужа, которого не видела много месяцев. Аврора слегка всплакнула, потом задремала, а потом вдруг проснулась – по причине ни на чем, казалось бы, не основанной ревности к мужу. Пусть он только приедет, и будет ему на орехи, кипятилась она, взбивая кулаком слежавшуюся подушку. Будет ему на орехи за все, за холодность в разлуке, за сухие, короткие и редкие письма, за… за то, что вообще уехал на край света! За то, что приедет усталым и нездоровым, за то, что она без него наверняка наделала массу всяких житейских ошибок. За то, что потерян Олег, за то, что донельзя распустился Франик, за то, что так хорошо и разумно, на заботливой, веселой и расторопной девахе, просто ужас что за девахе, женится Вадька, за то, что… За все на свете! Пусть только приедет! Пусть приедет, живой, родной или ставший чужим – любой. Потому что сколько можно ошибаться, корить себя за ошибки, тащить на себе, ждать? Ждущему всегда тяжелее, чем тому, кого ждут. Его ждут, и ожидание для него – спасательный плот, парашют, неприкосновенный запас, непробиваемый щит из шкуры дракона. А они, те, кого ждут, так и норовят резать по живому, так и норовят лезвием по сердцу, чтобы болью убить другую боль, чтобы сосущую боль разлуки заглушить острой болью обиды…