Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
– Не знаю, – впервые задумался Франц, – ничего такого я не хотел. Просто она сама, как эта ее виолончель. Всего-то четыре струны, а дрожат, гудят, скрипят, как будто их там миллион. Рядом с ней стоять невозможно, только подпрыгивать или… или как-то это прекратить.
– И ты решил поработать смычком?! Мне за тебя стыдно, Франц. Манипулировать живыми людьми – недостойное занятие.
– А если это им же на пользу? Ты не видела, как она лопала! Аппетит у нее, как у лошади, на самом-то деле. Ну, в чем я виноват? Она сама… так устроена. И это она виновата в том, что ты меня сейчас ругаешь.
– Франц!
– Ладно, мамочка, – вздохнул непонятый Франик, – я завтра извинюсь.
– Сделай одолжение.
На следующий день Франик извинился, и действительно, с таким видом, как будто сделал одолжение.
– Ничего, ничего, – сказала деликатная Светочка, бледная и прозрачная, словно медуза, – мне очень понравились взбитые сливки, – и не упомянула о том, как ее ночью тошнило, и какую она теперь испытывает слабость.
Франику в знак покаяния пришлось посыпать голову пеплом и отправиться на заключительный концерт «Амати и Гварнери», слушать Брамса и Дворжака. Он все же заставил себя слушать, так как знал, что и вправду был виноват, а его безобразные «извинительные» речи – он и сам понимал – только усугубляли обиду, но толком извиняться он пока не научился. Он слушал, слушал, внимал, воспринимал и невыносимо устал под конец концерта, потому что каждая клеточка его тела вибрировала в унисон с пронзительным, горьким счастьем мелодий. У него не осталось сил говорить, поздравлять, приветствовать и прощаться.
Аврора нашла Франика в номере, в полутьме, на подоконнике под полусорванной с карниза занавеской, и поняла, что ругать его за беспардонное исчезновение не будет, без толку это, и жалко его.
– Мама, а ты можешь что-нибудь сыграть? – вдруг спросил Франик. – Здесь есть пианино в холле.
– Что же, пойдем, – задумчиво отозвалась Аврора, нисколько почему-то не удивившись просьбе, – но не ожидай многого, я целую вечность не играла, кто знает, может, и разучилась уже.
Они отправились в пустой холл, где стояло пианино.
– Фабрика «Октябрь», – определила Аврора, взглянув на рыжую полировку инструмента. – Очень жаль, что новое, – такая топорная работа. Скамейка, а не пианино, предмет меблировки, комод – пустые бутылки в нем прятать. Кстати, нет ли там? – поморщилась она и заглянула под верхнюю крышку. – Фу-фу. Пыли полно, праху. Гроб с музыкой. Ну, да ладно. Была бы я великим музыкантом, а то…
Аврора придвинула неудобный мягкий стул со скошенным назад сиденьем, подняла крышку и, чтобы почувствовать инструмент, прошлась пальцами, сыграла гамму, прислушалась, повторила. Пальцы ее замерли над клавишами, выбирая музыку. Потом Аврора, повинуясь выбору своих рук, по-таперски тряхнула головой и заиграла музыку Чаплина, обозначив невесомые кинематографические шажки смешного и грустного человечка, его безнадежную влюбленность в нежную и беззащитную белокурую красотку Мейбл, его наивную удаль и отчаянную робость, нелепость и никчемность, неуместную победу и несуразное
– Ох, – сказал Франик, – это совсем не то, что на концерте, мамочка.
Она не поняла, что он хотел сказать. Не поняла, в радость ли ему ее неумелая музыка. Она вдруг заметила температурный блеск в его глазах, особый тускловатый оттенок волос, потрогала ладонью лоб, проверила щекой и ужаснулась:
– Франик, тридцать восемь, не меньше! Быстренько в постель. Я так и знала, что мы здесь простудимся.
Но на следующий день Франц был совершенно здоров, только немного витал в облаках и неохотно вступал в разговоры.
– Не нахожу ровным счетом ничего, – пожала плечами гостиничная медичка, осмотрев Франика. – Должно быть, юноша пережигал температуркой какой-то вирус. Так бывает. Переждите на всякий случай пару дней, а потом, если все будет в порядке, можете ехать.
Но Франик упросил Аврору не сдавать билеты, не давать телеграмму Вадиму, чтобы не ходил зря встречать, а ехать сегодня же.
Телеграмму Вадиму не дали, но к рижскому поезду он, тем не менее, не явился, хотя и должен был. Аврора рассердилась и не могла успокоиться до дому и ворчала, ворчала, что было ей несвойственно. Она и сама сознавала это:
– Кем я становлюсь с вами со всеми, а? – вопрошала она Франика. – Ведьмой. Каргой. Никаких положительных эмоций. Ведь он же взрослый человек, а в голове ничего не держится, кроме собственных сверхважных дел. Институт окончен, а все зайчиком-побегайчиком. Деловое свидание у него, что ли? Мог бы и на другое время перенести.
– Или не деловое, – с невинным видом заметил Франик, восседая на переднем сиденье трамвая, в то время как Аврора устроилась позади, спиной к нему и лицом к кассе, отгородившись чемоданом от толпы, ввалившейся на Садовой.
– Что? Что ты сказал? Что за новости, Франц? Тебе что-то известно, а мне, как всегда, нет? – переспросила Аврора, без устали опуская в кассу медные монетки, гривенники и даже двугривенные с требованием сдачи, передаваемые ей честными пассажирами, и накручивая ручку кассы, чтобы отрывать билетики.
– Ничего мне такого не известно, – отозвался Франик, – просто Вадька бурчал что-то перед нашим отъездом, кого-то он там ждал.
– Что-то я не слышала, – удивилась Аврора. – Когда же это кончится? – снова заворчала она, в очередной раз принимая пригоршню мелочи. – Кому сколько билетов? Мне самой копейки считать? Мне, пожалуй что, впору требовать зарплату за безотказный доблестный труд. Надо было на метро ехать. И что не поехали? Тащись теперь два часа с пересадкой.
– Ты не слышала, – счел нужным ответить Франик, – потому что у тебя на сковородке громко шипело. Кто же знал, слышала ты или нет? Или предпочла не слышать? Или Вадька предпочел, чтобы ты не слышала? Не вмешиваться же мне.
– Франик – милый, скромный мальчик. И такой дипломат! – съязвила Аврора и разроняла половину медяков. – Не стану поднимать, у меня спина больная, – впервые в жизни заявила она трамвайной публике, поджала ноги, чтобы добровольцам удобнее было собирать мелочь, и вывернула шею к Франику: – Моя Наталия сказала бы: колись! Вот и колись, братец кролик.