Летописец
Шрифт:
Липа слыла первой красоткой среди дворничих и заботилась о своей внешности. Она вытравливала волосы пергидролем, начесывала свою шестимесячную «химию», высоко взбивала прическу и закалывала над ушами невидимками. Мелкие желтые кудряшки падали до сине-зеленых век, вымазанных тенями польского производства. Поверх теней рисовались нетвердой с похмелья рукой широкие, как пиявки, и такие же извилистые «стрелы независимости», теряющиеся под кудряшками на висках. А щеки прекрасной дамы, ярко цветущие, как хорошо унавоженная роза, словно бы привлекали мелких мушек — то катышками с ресниц осыпалась «тушь махровая», купленная у цыганок на Невском. На губах, ради кокетства сложенных сердечком, расплывалась отечественная ядовитого оттенка помада, затекая в морщинки на подбородке, а грязноватые ногти покрывал кисельный лак. Благодаря широким бедрам Липа даже в пьяном виде твердо держалась на ногах, и это качество представлялось весьма ценным ее ненаглядному, которого она, бывало, доставляла домой.
Вот и сейчас Липа на закорках внесла мычащего Муху на кухню и опустила его кулем на табуретку, с которой он не замедлил свалиться. Это событие ознаменовалось порцией отборной матерщины, добросовестно записанной импортной техникой, спрятанной под большой алюминиевой кастрюлей.
Ни один отрезок магнитофонной пленки, рассчитанной на сорок минут записи, не пропал даром. Привычную перебранку любовников; визгливую ругань и вой получившей в глаз Липы; рычание Мухи Навозной, которому наманикюренными ногтями ободрали морду (за Лизку-прошмандовку, за Райку — кошелку драную, за Лильку — клизму старую); потом бурное примирение и внятное предложение Мухи пройти к нему в каморку и… так сказать (в переводе на язык романов), предаться страстной любви, принятое Липой с энтузиазмом первобытного существа, — все записал чудо-магнитофончик.
С утра пораньше в понедельник, еще до ухода на службу Михаил зашел в домоуправление, открывавшееся в восемь, и дал послушать запись Евгению Тихоновичу, скользкому, как угорь, управдому. Евгений Тихонович прослушал запись и проникся. Впрочем, проникся он не столько экспрессией бенефисного выступления Мухи и его возлюбленной, сколько угрозой Михаила пойти в районный Совет ветеранов с этой записью и нажаловаться там на Евгения Тихоновича, который, имея за плечами блокаду, состоял в Совете секретарем.
Евгений Тихонович, убоявшись, полистал для вида какую-то толстенную разлинованную книгу и сообщил:
— В два дня выселим. Нашлось у меня тут полуподвальное помещеньице, просто идеально подходящее для дворника. Вот пусть он там со своей ненаглядной и… встречается. На Олимпиаду Егоровну, Липу эту преподобную, тоже жалоб не счесть. Гадит наша Липа соседям, ой гадит! Вот они мне где, дворники, — постучал ребром ладони по шее управдом. — И что за порода такая?
Михаил, обрадованный, как на крыльях летел на службу, и нипочем ему была давка в троллейбусе. Ничто не омрачало его радости. Он ведь знать не знал и ведать не ведал, что сегодняшний вечер предназначался для осуществления некоего террористического акта, имеющего своей целью причинение физического увечья небезызвестному дворнику.
И он настал — судный день, вернее, вечер. Светлый и звонкий вечер позднего апреля, еще прохладный из-за непрогретой земли, еще не оживленный первой зеленью, еще не вымытый первым настоящим дождем, уносящим слежавшиеся, закопченные остатки зимы из темных, затхлых дворовых углов.
Он наступил, этот вечер, и Олежка с Вадиком вышли на тропу войны. Они слонялись, руки в карманах, неподалеку от черного хода, чтобы не пропустить Муху, пинали, кто дальше, кусочки гранитного щебня, учились свистать, кто дольше, и пугали голубей и воробьев, заходящихся в брачном раже.
Мальчишкам порядком надоело ждать, и боевой накал, столь необходимый для начала военных действий, постепенно начал сходить на нет, когда в глубине арочного тоннеля, ведущего в соседний двор, на светлом фоне появился сгусток тени знакомых очертаний, по-понедельничному сравнительно твердо держащийся на ногах. Сгусток двинулся вперед и почти пропал в почти кромешной темноте середины тоннеля, а потом снова обозначился, уже приобретя взамен плоской контурности небогатую цветность и некоторую конкретность не слишком четко обрисованных деталей. Впереди вестниками катили зловонные волны перегара.
Мальчишки замерли, насторожившись зайчиками, сморщили носы, уловив знакомый запах, подтолкнули друг друга локтями и громко завели:
— Муха, муха, цокотуха, позолоченное брюхо! Муха по двору мела.
— А, еж вашу, добер-р-русь! Ноги повыдергаю!!! — заорал на весь мир дворник, заведшийся с полуоборота по причине недобора градусов. — Измор-р-р-рдую, дерьмецы!
И он, набирая скорость, пошел на врага. Мальчишки подхватились, продолжая дразниться, распахнули серую облупленную дверь черного хода и, прыгая через две ступеньки, понеслись наверх, к чердаку. Замок был снят загодя и положен у косяка. Мальчишки влетели на чердак, и лишь только они быстро, по очереди, успели вскарабкаться по трапу, ведущему на антресоли, как в дверном проеме, растопырившись пауком для устойчивости, появился Муха Навозная. И замер, не пошел дальше, и даже замолчал, что было, между прочим, явлением необыкновенным, а потому вызывающим тревогу.
Тишина стала вязкой, непроницаемой. Звук в ней тонул, а не отдавался эхом, как прежде, в прошлый раз. Казалось, дворник не слышит выкрикивающих дразнилку мальчишек, казалось, дразнилка не распространяется дальше полуметра ото рта. Стало страшно, и Вадик с Олежкой, чтобы подбодрить самих себя, изо всех сил, срывая голос, закричали:
— Пошла муха в гастроном и купила «Беломор»! Пошла муха на базар и украла портсигар!..
Оказалось, без толку. Муха так же молча постоял в дверях еще пару секунд, склонив голову набок, потом, очевидно, принял какое-то решение, молча погрозил мальчишкам пальцем и, словно в сновидении, удалился, пятясь и оглядываясь. Судя по звукам, он спустился на пролет и заскрежетал ключом в замке. Мальчишки, переглянувшись, дружно решили пока не слезать, предполагая, что дворник готовит засаду.
— Напьется и заснет, — сказал Олежка, — тогда и слезем.
Но все получилось гораздо хуже. Муха ввалился в кухню, где готовила ужин Аврора, и, не имея привычки здороваться и смотреть в глаза, прохрипел в пространство:
— На чердаке, стало быть, сидят. Дерьмецы. Архаровцы. Замок взломали. Под суд пойдешь, т-твою!.. Ты или наездник твой. Или эти оба в колонию. Интеллиге-е-еньция, б.
Аврора из этого краткого и невразумительного монолога поняла, что ее мальчишки влипли во что-то серьезное и теперь сидят на чердаке, месте запретном и потому обычно запертом. Она, как была, в просторном халатике, понеслась из кухни прямо через вонючую и грязную каморку дворника на черную лестницу и по ступенькам наверх, на чердак. Она не сразу поняла, куда подевались ее мальчишки, и стояла на пороге, крутя по-совиному головой, и таращила глаза, привыкая к полутьме.
Ее привлек шорох наверху, и она подняла голову, вглядываясь. Сверху, с антресолей, доносился явственный шепот, значит, мальчишки прятались там.
— Вадик! Олег! — позвала она. — Слезайте немедленно! О чем ваши головы думают! Это же надо, замки взялись взламывать! Дворник судом грозится! Взломщики малолетние сыскались! Слезайте, вам говорят!
И поскольку мальчишки затихарились и не откликались, Аврора, стараясь аккуратно ставить свои голубенькие шлепанцы с лебяжьим оперением, на низеньком изящном каблучке, направилась к обнаруженному ею трапу, чтобы влезть наверх и отловить этих свинят.