Леторей

Обложка работы Марии Синяковой

Видение слова преследует человечество со времен первобытных. В слове человек узнает самого себя.

Слышимый мир огромнее мира видимого, так как в нем есть кроме названий имен мира видимого — звания мыслей, воплощаемых без пространственной помощи. Ряды душевных движений, вызывающих к жизни слово, превращаются в хотенье творца вызывающую к жизни строку и стих. Но слово всегда позади человека. Больнее же всего кинутые в спину: речи, слухи, брань. Язык без костей; он гибок и силен и бросает слова далеко. Все дело в оснастке слова; уснастить его можно по-разному: умом, либо красотой, либо жизнью.

Ум

вливает в слово яд, красота дает ему полет, а жизнь лишь в том сочетании звуков. что остаются у людей многовечно открываясь внезапно созвучиями корней в языках разных рас. Ядовитое слово ранит и умирает, лётное облетает легко город, страну, мир, задевая крылами множества губ, перекликая многоповторенным эхом, но живое — живет не будя повторенным, быть может, ни разу долгое время — как в дереве огонь. К такому слову устремлены дыхания всех существ и кто знает — не обгонят ли в этом человека — камни, потому что немота человека охватывает все чаще и все на большие промежутки веков.

Но такое слово жжется больнее, чем раскаленная медь. Рынок, взявший огромную кису остывших, истертых слов, доволен их службой обменной монеты. Он принимает за злобную шутку горячие деньги. Он студит их, затаптывая каблуками в грязный снег.

И, если весной находят новенькие блестящая денежки — они уже холодны и радуют своей позволительностью к ним прикоснуться. О, несчастные классики, купившие нищенство за ласку рынка! И старость!

Не хлеб и рыбы — камни и змей несите на рынок… Еще и еще раз утверждайте единственную ответственность творчества правило новаторства. Но не технического …изма, а признания за каждым пишущим своего не боящегося хотенья поражающего ходячий смысл. Родится ли слово жизни в душе избранника — это все равно неизвестно будет толпе. Красота и ядовитость — только сподручники. Их может и не быть. Слово у современного человечества может явиться только в стихе. А стих не является размерной однообразной качкой купэ первого класса, как думали доселе. Он без костей размера! Он без третьего блюда рифмы! Он только сочетание звуков, ведомых проснувшейся волей. Боевое слово является в нем внезапно поражая чувство и ум. Напряженная душевною силою речь!

Поэтому для нас необязательны ни ранее существовавшее правило о содержании творимого, ни ныне вошедшее в силу учение о форме слова и слога. Поток звуков может образовать МЫСЛИ, НО ОНИ НИКОГДА НЕ БУДУТ УПРАВЛЯТЬ ИМ. Стих может быть размерен и созвучен, НО РАЗМЕР и СОЗВУЧИЕ НЕ МОГУТ БЫТЬ ПРИЗНАКАМИ СТИХА.

Дикое слово ведется нами из душевных дремлин.

Может быть оно умрет не вынесши неволи. Но может быть дойдет и, разъяренное, перервет горла домашним псам, ревниво охраняющим за корм и угол, лавченки рынка.

Лирень.

Разум изрублен. И Скомканы вечностью вежды… Ты Не ответишь, Возлюбенный, прежняя моя надеждо. Но не изверуюусь, мыслями стиснутый тесными, нет, не изверуюсь, нет, не изверуюсь   Реже но Буду стучать к Тебе, дикий, взъерошенный, бешеный, Буду хулить Тебя,   Чтоб ты откликнулся     Песнями! Я запретил бы «Продажу овса и сена»… Ведь это пахнет убийством Отца и Сына? А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо, Руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо! Буквы сигают, как блохи, Облепили беленькую страничку. Ум, имеющий привычку, Притянул сухие крохи. Странноприимный дом для ветра Или гостиницы весны — Вот что должно рассыпать щедро По рынкам выросшей страны. Да опять, единственное трижды, ты прекрасно, меткое лицо, на откосе сердца человечья выжди, похвались неведомой красой… Дней перетасованные карты лягут снова веерами вер. Обратив ладонью легкий шар, ты вздохнешь над северною ширью А когда твои апрели стихнут крыльями снежин, чтобы вечно не встречаться ни друзьям, ни домочадцам, задохнувши прежней прелести, мы из мира убежим! Сердец отчаянная троя Не размела времен пожар еще, Не изгибайте в диком строе, Вперед, вперед, вперед, Товарищи! Эй, эй! Один склоняет веки, Хватая день губами мертвыми, Взвивайте горы, грозы, реки — Он наш, он наш, он вечно горд вами! Эй, эй! Он брат нам, брат нам, брат нам Его, его земель и прав длинна… Не будет здесь на ветре ратном Его дыхание окровавлено. Увидите: на море это На сухопутье и на воздухе! Такая ль воля — не допета, Пути ль не стало этой поступи… Гляди, гляди больней и зорче, Еще, еще, еще на мир очуй, Мы бьем, мы бьем по кольцам корчей, Идем, идем к тебе на выручу. Мы издали увидели Вещающий тоску Взлетевший со святителя Раскутанный лоскут. Матросов смытыми клеймами Играют влажные волн ямы: «Великомученик Пантелеймон» Исписан синими молниями. Стал еще святее, надев ушкуй Золотой, косматый венок Ветер вертит огонь как девушку У ее задыхаясь ног Последней водой лелеемый. В половину четвертого, Падает «Пантелеймон», Мачты медленно перевертывая. Днепр! Кипящие пясти Черноморец! В темную бороду! Впутал! И рвешь на части! Гирло подставив городу! Слово? Нет оплыву я Вечноглубые эти жалобы Зашиби лыбу большую Белолобая глыба палубы Колыбелью улыбок выбить Сон о пенистом лепет!.. Крик ваш хочется выпить, Ах! С волн полетевшие лебеди Глухо закован в версты. Выдан вод в движении Вам подражает острый Клич человечья имени!