Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника
Шрифт:
Татьяна Львовна покорно взяла книгу и принялась за чтение: «Назначение жизни человека есть и личное совершенствование, и служение тому делу, которое совершается всею жизнью мира. Пока есть жизнь в человеке, он может совершенствоваться и служить миру. Но служить миру он может, только совершенствуясь, а совершенствоваться, только служа миру. Совершенствоваться – значит все более и более переносить свое я из жизни телесной в жизнь духовную, для которой нет времени, нет смерти и для которой все благо… С детства и до смерти, когда бы ни наступила она, растет душа человека, все больше и больше сознает она свою духовность, приближается к Богу, к совершенству. Знаешь ты или не знаешь, хочешь или не хочешь этого, движение это совершается. Но если знаешь и хочешь того, чего хочет Бог, то жизнь становится свободной и радостной….»
Потом
Лев Николаевич еще мог, поддерживаемый с обеих сторон, делать два-три шага по комнате по своей надобности. Но когда он сидел, голова его от слабости свешивалась вперед, и Чертков ладонью руки поддерживал ему голову, за что граф его трогательно благодарил. На обратном пути к постели приходилось опять его поддерживать и затем укладывать в кровать, бережно поднимая его ноги и окутывая их одеялом. Однажды, при окончании этих операций, в которых ему приходилось принимать помощь сразу нескольких человек, Лев Николаевич, лежа на спине и быстро переводя дыхание от совершенных усилий, слабым, жалостливым голосом произнес: «А мужики-то, мужики как умирают» – и прослезился.
Но он еще сохранял ясность рассудка и даже при помощи Черткова просматривал привезенную корреспонденцию и даже давал указания, как ответить на то или другое письмо.
Говорил он теперь меньше, но все время просил себе читать и слушал охотно.
Ему читали: «Насилием бороться с насилием значит ставить новое насилие на место старого. Помогать просвещением, основанным на насилии, значит делать то же самое. Собрать деньги, приобретенные насилием, и употреблять их на помощь людям, обделенным насилием, значит насилием лечить раны, произведенные насилием.
Если же и бороться с насилием не насилием, а проповедью ненасилия, обличением насилия и, главное, примером ненасилия и жертвы, то все-таки для человека, живущего христианской жизнью среди жизни насилия, нет другого выхода, как жертва, – и жертва до конца.
Человек может не найти в себе силы броситься в эту пропасть, но человеку искреннему, желающему исполнить сознанный им закон Бога, нельзя не видеть свою обязанность. Можно не идти на эту жертву, но если хочешь следовать требованиям любви, то надо так и знать и говорить, считать себя виноватым, если не отдал всего и всю свою жизнь, а не обманывать себя.
И так ли страшна жертва до конца, как это кажется. Ведь дно нужды не глубоко, и мы часто, – как тот мальчик, который с ужасом провисел целую ночь на руках в колодце, в который он упал, боясь воображаемой глубины, а под мальчиком на пол-аршина было сухое дно».
Сцена казалась мирной и даже идиллической. На время я забыл, что совсем неподалеку в спальном вагоне плачет старая графиня, неизвестно за какую вину изгнанная супругом. Что в другом вагоне молится игумен, специально приехавший из далекого монастыря, чтобы утешить умирающего. С разрешение дочерей писателя я снова взял дневник с его мыслями. Между его страницами были вложены какие-то другие листочки, и я случайно развернул один: «Беседа с Короленко. Умный и хороший человек, но весь под суеверием науки. Очень ясна предстоящая работа, и жалко будет не написать ее, а сил как будто нет. Все смешивается, нет последовательности и упорства в одном направлении. Софья Андреевна спокойнее, но та же недоброта ко всем и раздражение. Прочел у Корсакова «паранойа». Как с нее списано». «К Тане тяжелое, недоброе чувство…» «Софья Андреевна выехала проверять, подкарауливать, копается в моих бумагах. Сейчас допрашивала, кто передает письма от Черткова: «Вами ведется тайная любовная переписка». Я сказал, что не хочу говорить, и ушел, но мягко. Несчастная, как мне не жалеть ее. И тут же «хорошее письмо от Черткова..» «… приехал Чертков…», «Совестно, стыдно, комично и грустно мое воздержание от общения с Чертковым»… «Бедная, как она ненавидит меня. Господи, помоги мне. Крест бы, так крест, чтоб давил, раздавил меня. А это дерганье души – ужасно, не только тяжело, больно, но трудно. Помоги же мне!»… «Утром разговор и неожиданная злость. Потом сошла ко мне и пилила до тех пор, пока не вывела из себя. Я ничего не сказал, не сделал, но мне было тяжело. Она убежала в истерике.
Идиллическая иллюзия была разрушена. Я понял, что случайно прочел личные записи, не предназначавшиеся для чужих глаз, и мне следовало немедленно положить их на место. Так я и сделал – но не сразу. Не удержавшись все же от того, чтобы не пробежать взглядом до конца страницы. Там присутствовала запись, свидетельствующая о любви между Львом Николаевичем и Софьей Андреевной: «Мне жалко то, что ей тяжело, грустно, одиноко. У ней я один, за которого она держится, и в глубине души она боится, что я не люблю ее за то, что она не пришла ко мне. Не думай этого. Еще больше люблю тебя, все понимаю и знаю, что ты не могла, не могла прийти ко мне, и оттого осталась одинока. Но ты не одинока. Я с тобой, какая ты есть, люблю тебя и люблю до конца, так, как больше любить нельзя…» Что-то в этой записи показалось мне странным, и я взял с полки другую книгу – Евангелие. «Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное», – прочел я у Матфея. Случайное ли это совпадение слов или Толстой на самом деле примеривал на себя образ Мессии?
Я был крайне смущен и даже растерян. К счастью, именно в этот момент всеобщее внимание привлек сам больной, внезапно произнесший:
– На Соню много падает.
– На соду падает? – не разобрала Татьяна Львовна.
– На Соню… на Соню много падает. Мы плохо распорядились…
Потом он сказал что-то невнятное. Татьяна Львовна спросила:
– Ты хочешь ее видеть? Соню хочешь видеть?
Граф Толстой ничего не ответил, никакого знака не подал, ни отрицательного, ни положительного. Татьяна передала книгу сестре и вышла из комнаты, я последовал за ней.
– Вы сами видите, я не могу настаивать. Это было бы равносильно тому, чтобы задуть погасающую свечу, – объяснила она мне, вся дрожа.
Под влиянием случайно прочитанных строк я решился еще раз навестить графиню Толстую. Анна Филипповна передала ей в подарок бутылочку вишневой наливки, которая прошлый раз пришлась графине по вкусу, и свежеиспеченных еще горячих пирожков. Я не возражал: поздней осенью такие напитки в небольших количествах не повредят, тем более и домашняя выпечка. Софья Андреевна моему визиту обрадовалась и сердечно поблагодарила Анну Филипповну за подарки. Оказывается, вчера она ходила к дому Озолина и заглядывала в окна. И сегодня утром – тоже ходила, и вот сейчас хотела – но сыновья не позволили. Графиня пребывала в крайне возбужденном состоянии. Ей телеграфировал профессор Снегирев, знаменитый акушер, лечивший графиню и сделавший ей срочную операцию прямо в яснополянском доме. Телеграмма была весьма пространной, профессор явно желал ободрить и утешить свою пациентку. Он указал на две возможные причины ухода Толстого из дома. Первая. Уход Толстого был сложной формой самоубийства, подсознательным ускорением процесса смерти.
Другое объяснение было сугубо медицинским. Оно основывалось на поставленном доктором Семеновским диагнозе «воспаление легких». «Эта инфекция иногда сопровождается даже маниакальными припадками, – писал Снегирев. – Не было ли бегство ночное совершено в одном из таких припадков, ибо инфекция иногда проявляется только за несколько дней до болезни, то есть организм ранее местного процесса уже отравлен. Поспешность и блуждание во время путешествий вполне согласуются с этим…»
– Иными словами, Левочка был уже болен в ночь ухода, и инфекционное отравление воздействовало на его мозг, – чуть не плакала Софья Андреевна.
Я не мог не вспомнить, что по описанию доктора Маковицкого Толстой, уезжая, надел две шапки – очень зябла голова. Конечно же я подтвердил, что мнение столь выдающегося медицинского светила, как профессор Снегирев, вряд ли может быть оспариваемо.
– Но почему они тогда не хотят меня пускать?! – возмущалась Софья Андреевна. – Это наверняка все разлучник, Чертков! Дурной, злой человек!
Я сделал медицинский осмотр, послушал пульс – учащенный. Софья Андреевна не переставая говорила о своем недруге. Имя Черткова вызывало у нее одну только ненависть.