Лев
Шрифт:
– Почему ты не разрешила матери хотя бы проводить тебя?
Патриция ответила сквозь зубы, оставаясь в той же позе:
– Она хотя и плачет, хотя и переживает за меня, но все равно рада.
Это было действительно так. Хотя Сибилла и мучилась, видя, как страдает Патриция, в ее слезах угадывалась радость. Она хотела добра своей дочери, и вот это заветное желание начало
– С ней остался отец, и она с удовольствием станет утешать его, – добавила Патриция голосом, который тяжело было слышать.
И это тоже было правдой. Переживания Буллита теперь чудесным образом занимали ум и сердце Сибиллы. Она с помолодевшим лицом уже начала выполнять свою задачу. Что же касается Буллита, то у него остались его любовь, его работа, его виски.
А вот у Патриции не осталось больше ничего. По ее собственной вине? В чем эта вина? У нее был лев. И был еще моран.И ей просто хотелось заставить их поиграть в ту игру, про которую ей столько раз рассказывал ее горячо любимый отец.
Фары автомобиля постоянно вырывали из темноты неровности дороги, шершавые стволы деревьев, подлесок. Внезапно дорогу нам перегородило некое подобие двигающейся скалы. Бого резко нажал на тормоза и остановил машину. Рейнджерычто-то крикнули ему. Он выключил фары. Огромный слон, еще более черный, чем сама ночь, стоял, повернувшись в нашу сторону. Хобот его медленно, смутно покачивался.
– Одиночка, наверное? – спросил я у Патриции.
Девочка не ответила. Она даже не взглянула на гигантскую массу. Она отрекалась, отказывалась от Королевского заповедника и от всех его жителей.
Слон сдвинулся с места, прошел мимо нас, углубился в колючие заросли.
Бого повез нас дальше. Патриция сидела неподвижно, наклонив немного вперед голову в круглой шляпке. Внезапно она схватилась за ручку дверцы, приоткрыла ее, собравшись было выскочить наружу. Какие бы отчаянные попытки она не предпринимала, замыкаясь в себе, она ощутила, что мы подъехали к тому месту, где от дороги отходила тропинка, ведущая к дереву с длинными ветвями.
Я не пытался удержать ее. Я все думал о том, что ожидает ее в Найроби: общая спальня, столовая, тюрьма приличного общества. Однако Патриция сама захлопнула дверцу и опять забилась в угол, еще глубже. Но теперь она дрожала.
Я хотел взять ее ладонь и через ее маленький чемоданчик протянул к ней руку. Но она спрятала ее в кармане своего пальто.
Когда мы подъехали к расположенной в центре Королевского заповедника огромной круглой поляне, представлявшей собой дно высохшего озера, луна была уже высоко. От ночного света по ее гладкой, блестящей, покрытой травой поверхности то и дело пробегали серебристые волны. И в этом лунном мираже, простиравшемся до самой стены Килиманджаро, играли дикие стада, соблазненные привольем пространства, свежестью воздуха и сиянием неба. Более тяжелые и более сильные животные вроде гну, жирафов и буйволов передвигались по краю заколдованной впадины спокойно. А вот зебры, газели Гранта, импалы, бушбоки кружились все вместе в нескончаемом хороводе посреди высохшего озера, невесомые и нематериальные. Эти бесплотные, словно нарисованные тушью на серебряном фоне ночи существа, скользили по поверхности астральной жидкости, бегали, пускались вскачь, становились на дыбы, поднимались в воздух, улетали с такой скоростью, с такой грацией и непринужденностью, каких в дневные часы в их движениях, даже самых благородных и очаровательных, не было. Это был безумный и божественный хоровод, который водил лунный свет.
Между тем дрожь, напавшая на Патрицию, не проходила, а все усиливалась. И теперь уже она сама схватила мою руку и держалась за нее, словно утопающая.
– Он там один, – жалобно протянула она. – Совсем один. И всегда будет один.
Первый всхлип дался ей тяжелее всего и походил на хрип. Потом по проторенному пути рыдание полилось более свободно.
Патриция плакала, как плакала бы любая другая девочка, как плачет вообще любое дитя человеческое.
А животные все танцевали и танцевали.