Левая рука тьмы
Шрифт:
— Значит, он умрет. От чего же умирает человек, как не от смерти? — сказал Ткач Одрен.
Но страсть Хербора растрогала его, и наконец он сказал:
— Я буду искать ответ на вопрос, который ты задашь, Хербор, и я запрошу цену. Но подумай — цена должна быть всегда. Вопрошающий платит ту цену, которую он должен заплатить.
И тогда Хербор прижал руки Одрена к своим глазам в знак благодарности, и Предсказатели выступили вперед. Собравшись, они ушли в темноту. Хербор очутился среди них и задал свой вопрос, и вопрос был таков:
«Как долго проживет Аше Берости рем ир Ипе?» Ибо Хербор думал, что ему назовут количество дней или лет, и знание наконец успокоит его истомившееся от любви сердце. И Предсказатели вышли из темноты, и Одрен с болью, снова горя на костре, крикнул:
— Дольше, чем Хербор из Гегганера!
Это был не тот ответ, на который Хербор надеялся, но ответ был ему дан и, затаив в своем сердце терпение, он вернулся домой в Чарут, неся свое знание и оставив за собой снега, падавшие весь месяц Гренде. Он пересек пределы Домена и поднялся на Башню с убежищем, и здесь нашел своего кеммеринга Берости, бледного, с потухшим взглядом, сидящего у камина с подернутыми золой углями; руки его лежали на столе красного камня, а голова была опущена меж плеч.
— Аше, — сказал Хербор, — я был в Крепости Тангеринг и получил ответ от Предсказателей. Я спросил у них, как долго ты проживешь, и ответ был таков:
«Берости проживет дольше, чем Хербор».
Берости медленно поднял голову и взглянул на него, словно все суставы его шеи были покрыты ржавчиной, и сказал:
— Значит, ты спрашивал у них, когда я умру?
— Я спрашивал у них, как долго ты будешь жить?
— Как долго? Ты дурак! Ты задавал вопрос Предсказателям и не спросил у них, когда я умру, в какой день, месяц, год, сколько мне осталось дней — и ты спросил у них как долго? О, ты дурак, ты полный дурак; значит, дольше тебя, так, дольше тебя? — Берости вознес огромный стол из красного камня, словно он был пушинкой, и обрушил его на голову Хербора. Хербор упал, и камень рухнул на него. Берости остановился и застыл, чувствуя, что сходит с ума. Отбросив камень, он увидел, что раздробил Хербору череп. Он поставил каменную крышку стола обратно на место. Он лег рядом с мертвым и обвил его руками, словно они были в кеммере и все было хорошо. В таком положении люди Чарута и нашли их, когда наконец они взломали дверь в Башню. С тех пор Берости никогда не приходил в себя, и его нужно было держать под замком, потому что он вечно рвался идти искать Хербора, который, как он думал, где-то в Домене. Он прожил еще месяц и потом повесился, когда пришел Одстрет, девятнадцатый день месяца Терна.
5. ПРЕКЛОНЕНИЕ ПЕРЕД ЛОМТЕМ
Мой домоправитель, существо весьма говорливое, подробно рассказал, как мне надо двигаться на восток.
— Если человек хочет добраться до Крепостей, ему надо пересечь Каргав. Одолеть горы, через Старый Кархид, к Реру: это древний Королевский город. И вот что я вам скажу — мои приятели по Очагу снаряжают караван через перевал Эскар, и вчера, когда мы сидели за бокалом орша, они сказали мне, что намечают путешествие на день Геттени месяца Осме, потому что весна была теплая и дороги уже очистились до Энгохара, так что грейдеры спокойно пройдут через пару дней. Теперь-то вы не заставите меня пересекать Каргав; Эренранг — это мой город, и тут у меня над головой крыша. Но ведь я Иомешта, из которых вышли девятьсот высокочтимых Защитников Трона и, да будь благословенно Молоко Меше, Иомешта всегда остается Иомештой. Мы считаемся пришельцами, потому что, видите ли, милорд, Меше родился 2202 года назад, но Старый Путь в Хандарру проложен десять тысяч лет назад. И если вы ищете Старый Путь, вам необходимо вернуться в Старые Земли. Я хочу, чтобы вы знали, мистер Ай, я буду держать для вас комнату на острове, когда бы вы не вернулись, но я верю, что вы умный человек, чтобы как можно скорее покинуть Эренранг, потому что всем известно, как Предатель демонстрировал дружество с вами во Дворце. А теперь, когда старый Тибе стал Ухом Короля, трудно сказать, как пойдут дела. Так что, если вы спуститесь в Новый Порт, вы найдете там моих друзей, и если вы скажете им, что это я послал вас…
И так далее. Он был, как я уже говорил, очень разговорчив, и, убедившись, что у меня нет шифтгреттора, пользовался каждым случаем, чтобы дать мне совет, хотя обставлял их бесконечными «если» и «если бы». Он был старшим смотрителем на моем острове, и я думал о нем, как о женщине, так как у него были толстые ягодицы, колыхавшиеся, когда он ходил, мягкое одутловатое лицо и льстивая вкрадчивая манера поведения. Он был любезен со мной, хотя во время моего отсутствия показывал за плату мою комнату любителям острых ощущений: «Взгляните, вот она, комната Таинственного Посланца!» И вид, и манеры у него были столь женственны, что однажды я спросил его, сколько у него детей. Он помрачнел. Он не родил ни одного. А ему бы хотелось иметь четверых. То была одна из тех небольших ошибок, которые я вечно делал. «Культурошок» ничего не значил по сравнению с биологическим шоком, который я испытывал, как существо мужского пола, живущее среди людей, которые пять шестых своего времени были, по сути, гермафродитами.
Радиобюллетень был полон сообщений о деяниях нового премьер-министра Пеммера Харджа рем ир Тибе. Большинство новостей касалось событий к северу от Долины Синотт. По всей видимости, Тибе собирался жестко настаивать на том, что этот район принадлежит Кархиду: он вел себя таким образом, что в любом другом мире, находящемся на этой стадии цивилизации, это привело бы к войне. Ссоры, убийства, стычки, мятежи, вендетты, покушения, пытки и похищения; бессчетные повторения того, что уже было знакомо человечеству, но войн они не вели. Им не хватало, так сказать, способности мобилизовываться. В этом смысле они вели себя, как животные, или, точнее, как женщины. Они вели себя не как мужчины или как, скажем, муравьи. Во всяком случае, до сих пор этого не наблюдалось. Сведения, имеющиеся у меня об Оргорейне, говорили, что за последние пять или шесть столетий он стал высокоорганизованным обществом, настоящим государством. Стремление утвердить свой престиж в соревновании с соперником могло заставить Кархид стремиться превзойти своего крупного соседа, стать подлинной нацией вместо общества, в котором идут бесконечные семейные ссоры, как говорил Эстравен, стать, как опять-таки говорил Эстравен, подлинно патриотическим сообществом. Случись это, у геттениан была бы прекрасная возможность понять, что такое вести войну.
Я хотел оказаться в Оргорейне и проверить, правильны ли были мои предположения, но первым делом я должен был покончить с делами в Кархиде, поэтому я продал еще один рубин морщинистому ювелиру на улице Энг и без багажа, имея с собой лишь запас денег, мой ансибл, несколько необходимых инструментов, смену одежды, в первый день первого месяца лета присоединился пассажиром к торговому каравану.
С первыми порывами ветерка на рассвете мы двинулись с торгового двора Нового Порта. Миновав арку, караван повернул на восток — двадцать тяжелых медлительных грузовиков, напоминающих баржи, поставленные на гусеницы, которые в утренних тенях вереницей спускались по узким глубоким улицам Эренранга. Они везли коробки с оптическим стеклом, рулоны магнитофонных лент, слитки меди и витки платиновой проволоки, свертки материи из искусственного волокна и шерсти к Западным Водопадам, сушеные рыбьи спинки от Залива, тяжелые ящики с шарикоподшипниками и разные другие мелкие детали машин; десять машин, нагруженных зерном каддика, направлялись на Штормовой Берег Перинга, в самую северо-восточную часть страны. Все снабжение Великого Континента осуществлялось этими огромными фургонами с электрическими двигателями, которые на баржах, там, где это было необходимо, переправлялись по рекам и каналам. Когда начинались зимние месяцы, обильные глубокими снегами, двигаться можно было только на тракторах с ножами, отбрасывавшими снег, на аэросанях, а по замерзшим рекам двигались какие-то странные ледовые суда — и все это было единственным транспортом в стране, не считая лыж и обыкновенных санок; с наступлением времени, исключавшим всякое передвижение по стране, грузы скапливались в портах, дожидаясь лета, когда они перебрасывались одним рывком. Тогда дороги бывали заполнены караванами. Движение было под постоянным контролем, каждая машина или караван постоянно сносились по радио с контрольными пунктами, разбросанными вдоль дорог. Движение по забитым трассам шло ровно и без перебоев, со средней скоростью 25 миль в час (по земным меркам). Транспорт у геттениан может двигаться и с большей скоростью, но они этого избегали. Если задать им вопрос на эту тему, они ответят: «А зачем?» — точно так же, если спросить жителя Земли, почему его транспорт движется с такой скоростью, он ответит: «А почему бы и нет?» О вкусах не спорят. Земляне стремятся непрестанно чувствовать, что они со всевозрастающей скоростью движутся вперед, что для них означает прогресс. Люди Зимы, которые постоянно живут в Первом Году, считают, что прогресс куда менее важен, чем их существование. Вкусы мои были сформированы на Земле и, покинув Эренранг, я постоянно маялся от неторопливого движения каравана; порой мне хотелось соскочить с машины и самому бежать вперед. Я был рад выбраться из переплетения этих долгих мрачных улиц, затененных черными выступающими крышами и бесконечными башнями, из этого города, не знающего солнечного света, где все мои надежды были разрушены страхом и предательством.
Карабкаясь на возвышенности Каргава, караван делал краткие, но частые остановки в придорожных гостиницах, чтобы перекусить. Выйдя как-то в полдень из одной из них, мне удалось впервые окинуть взглядом всю протяженность каравана, последние машины которого были еще у подножия холмов. Мы видели и Костор, вздымавшийся на четыре мили от подножия до вершины; огромный размах его западного склона скрывал пики к северу от него, некоторые из них поднимались на высоту в тридцать тысяч футов. К югу от Костора в бесцветном небе, сменяя друг друга, шли один за другим сверкающие снегом и льдом пики; я насчитал их тринадцать, пока они не слились в мерцающую белизну, уходящую далеко к югу. Водитель назвал мне имена всех тринадцати и с дружеской улыбкой, стараясь напугать меня, поведал мне истории о лавинах, о машинах, которые сбрасывались с дороги горными ветрами, о командах «снежных плугов», которые неделями были погребены под чудовищной тяжестью снегов и так далее. Он красочно описал мне сцену, которую видел собственными глазами, как машина перед ним, забуксовав, сорвалась в тысячефутовый обрыв, и, что интересно, он запомнил плавность, с которой она падала. Потребовался целый день, чтобы спуститься в пропасть, и он был очень рад увидеть на дне ее сорокафутовый снежный сугроб, в котором беззвучно исчезла машина.
Когда настал Третий Час, мы остановились на обед в большой гостинице, в обширных помещениях которой горели огромные камины, а под нависающими стропилами залов стояли столы, заваленные хорошей снедью, но мы решили не оставаться тут на ночь. Мы спешили (конечно, в кархидском понимании слова) быть первыми в этом сезоне на Штормовом Берегу Перинга, чтобы снять сливки рынка. Аккумуляторы машин были перезаряжены, новая смена водителей заняла свои места, и мы двинулись. Одна машина из каравана заключала в себе спальные места — но только для водителей. Кроватей для пассажиров не было. Я провел ночь, скорчившись на жестком сиденье в холодной кабине, когда мы сделали лишь одну остановку на ужин в маленькой гостинице высоко в горах. Кархид — не та страна, где можно ждать комфорта. Когда солнце клонилось к закату, я проснулся и увидел, что вокруг нас нет ничего, кроме камней, льда, слепящего света и узкой дороги впереди, которая серпантином взбиралась все выше и выше. Я подумал, передернувшись, что в подобных местах такие вещи, как скажем, уютная старушка или мурлыкающий кот вполне могут заменить собой комфорт в привычном понимании слова.
Среди этих вздымающихся стен из снега и гранита гостиниц больше не встречалось. Ко времени обеда все машины, неторопливо подъезжая, останавливались одна за другой у заснеженного склона, поднимавшегося под углом в тридцать градусов, все вылезали из кабин и собирались у «спальника», где уже были готовы тарелки с горячим супом, ломти сухих земляных яблок и горькое пиво в кружках. Мы стояли бок о бок, топчась в снегу, жадно поедая нашу еду и питье, повернувшись спинами к резкому ветру, который бросал в нас охапки сухого снега. Затем мы снова расселись по машинам и двинулись вперед и вверх. К полудню на перевале Вехот, примерно в 14 тысяч футов, было 82 градуса по Фаренгейту на солнце и 13 в тени. Электрические двигатели работали столь тихо, что был слышен отдаленный гул лавины, сорвавшейся в ущелье примерно в двадцати милях от нас.