Левая рука тьмы
Шрифт:
И я был совершенно один — рядом с непонятным мне человеком в окружении стен мрачного Дворца, в странном городе, облик которого то и дело меняли завалы снега, в средоточии Ледяного Века, который длился в чужом непонятном мире.
Все, что мне довелось услышать и сегодня вечером, и с того дня, как я прибыл на Зиму, внезапно предстало передо мной во всей глупости и несерьезности. Неужели я мог предполагать, что этот человек, да и любой другой поверит в мои сказки о других мирах, других расах, об обширных добровольных союзах государств где-то в дальнем космосе? Все это было чепухой. Я появился в Кархиде на каком-то странном корабле, физически я в некоторых аспектах отличался от кархидцев, что и требовалось объяснить. Но мои собственные объяснения были абсурдны. В настоящий момент я и сам им не верил.
— Я верю вам, — сказал чужак, незнакомец, единственный, который
— Нет, — сказал я, потрясенный страстностью, которая внезапно обрушилась на меня. — Думаю, что мне это неизвестно. Если под патриотизмом вы не подразумеваете любовь к тому месту, где ты родился, которое мне знакомо.
— Нет, когда я говорю о патриотизме, я имею в виду не любовь. Я говорю о страхе. О страхе перед всеми остальными. Термин этот скорее политический, чем поэтический: ненависть, соперничество, агрессия. Он растет в нас, этот страх. Он растет в нас год за годом. И мы слишком далеко ушли по этой дороге. И вы, кто пришел из мира, столетия назад переросшего национальные границы, кто с трудом понимает, о чем я говорю, кто показывает нам новые пути… — Он резко остановился. Помолчав, он взял себя в руки и продолжил, снова обретя спокойствие и холодность. — Я не решился представить ваше дело Королю, потому что мною руководил страх. Но страх не за себя. Я действовал не из патриотических побуждений. Здесь, на Геттене, есть, кроме того, и другие нации.
Я не имел представления, к чему он клонит, но был уверен, что слова его говорят отнюдь не о том, о чем он хотел по-настоящему сказать. Из всех темных, упрямых, загадочных душ, которые мне довелось встретить в этом городе, он был самым непостижимым. Я изнемогал, блуждая по лабиринтам его иносказаний. Я не знал, что ему ответить. Помолчав, он продолжил, небрежно роняя слова:
— Если я правильно понял вас, Эйкумена озабочена, в основном, глобальными интересами человечества. Например, у Орготы есть опыт подчинения местных интересов основным, чего совершенно нет у Кархида. И Сотрапезники Оргорейна в большинстве своем здравомыслящие люди, пусть даже и не очень умные, в то время как Король Кархида не просто болен, но и просто глуп.
Было ясно, что Эстравен не питает к нему никакой преданности. Я сказал с легким отвращением:
— Если дело в этом, то служить ему, должно быть, достаточно трудно.
— Я не уверен, что служил именно Королю, — сказал его премьер-министр. — Или даже собирался это делать. Я никому не служу. Человек должен следовать за своей собственной тенью…
Гонг на Башне Ремми пробил Шестой Час, полночь, и я воспринял его звуки как повод извиниться и уйти. В холле, когда я накидывал плащ, он сказал:
— В настоящее время я потерял все свои возможности, и я надеюсь, что вы покинете Эренранг (почему он пришел к этой мысли?), но я верю, что придет день, когда я снова смогу задавать вам вопросы. Мне так много нужно узнать. Особенно о вашей мысленной речи, вы только начали объяснять, что это такое.
Его любознательность казалась совершенно искренней. Она была пронизана наглостью, свойственной влиятельным людям. Его обещание помочь мне тоже казалось искренним. Я сказал, что да, конечно, в любое время, когда он захочет, и на этом мы завершили вечер. Он проводил меня через сад, снежные завалы в котором освещались красноватым светом большой одутловатой луны Геттена. Я поежился, когда мы вышли на воздух, потому что стало уже подмораживать, и он спросил с вежливым удивлением:
— Вам холодно?
Для него, конечно, погода эта была приятной весенней ночной прохладой.
Я был подавлен и устал.
— Мне было холодно с той минуты, когда я очутился в этом мире, — сказал я.
— Как вы называете этот мир на своем языке?
— Геттен.
— У вас нет для него собственного наименования?
— Есть, его дала Первая Исследовательская Группа. Они назвали его Зима.
Мы остановились у ворот стены, которой был обнесен сад. Стены и крыши Дворца были завалены снегом, на который тут и там падали золотистые отблески света из окон. Оказавшись под узкой аркой, я невольно посмотрел наверх, интересуясь, неужели и здесь замковый камень скреплен смесью из костей и крови? Оставив меня, Эстравен пошел обратно; неискренность при встречах и расставаниях была ему не свойственна. Я двинулся по тихим аллеям и переходам Дворца, и легкий, светящийся под луной снег трещал под моими ногами, и я шел к дому по глубоким провалам городских улиц. Мне было холодно, меня терзали вероломство, обман, одиночество и страх.
2. ЖИВИ С МОЛНИЕЙ
Из коллекции звукозаписей Северо-Кархидских «рассказов у Очага», принадлежащих архивам Исторического Колледжа в Эренранге; рассказчик неизвестен, датировано временами правления Аргавена VIII.
Примерно двести лет назад на Штормовом Берегу Перинга жили два брата, которые принесли обет кеммеринга друг другу. В те времена, как и сейчас, родные братья имели право быть в кеммере друг с другом, пока один из них не производил на свет ребенка, и после этого они должны были расстаться, то есть, им никогда не разрешалось приносить обет кеммеринга на всю жизнь. И все же они пошли на это. Когда ребенок был зачат, Лорд Шата приказал им порвать их обет и никогда больше не встречаться в кеммере. Услышав это повеление, один из двух братьев, тот, кто родил ребенка, впал в отчаяние и, не слушая ни советов, ни утешений, принял яд, совершив самоубийство. Тогда люди этого Очага восстали против другого брата и прогнали его и из Очага и из Домена, возложив вину за самоубийство на него. И так как его собственный лорд изгнал его, и история эта предшествовала его появлению, никто не осмеливался принимать его, и после трех дней, когда он считался гостем, все отсылали его прочь как изгнанника вне закона. Так он скитался с места на место, пока не увидел, что в его собственной земле для него не осталось ни капли добра и преступлению его нет прощения. [3] Поскольку он был еще молодым человеком, не закаленным в испытаниях, он не мог поверить в это. Когда он понял, что все в самом деле так и есть, он вернулся в Земли Шата и встал в дверях Внешнего Очага, представ беглецом и изгнанником. И возникнув на пороге, он обратился к тем, с кем сидел у очага:
3
Его грех кровосмешения стал считаться преступлением, когда было сочтено, что он послужил причиной самоубийства брата (Д.А.)
— Среди людей я человек без лица. На меня смотрят и меня не видят. Я говорю, и меня не слышат. Я прихожу, и мне не рады. Нет для меня места у огня, нет пищи на столе для меня, нет ложа, на котором я могу отдохнуть. Но все же у меня есть имя — Геттерен зовут меня. Это имя проклятием лежит на мне, и я бросаю его в Очаг, а вместе с ним и мой позор. И ныне безымянным я ухожу искать своей смерти. — И тогда сидящие у очага повскакивали с мест с криками и шумом, полные желания убить его, потому убийство куда более легкий грех, чем самоубийство. Ему удалось уйти от них, и он направился на север, через всю страну к Ледникам, и преследователи не смогли настичь его. Удрученные, они вернулись в Шат. Но Геттерен продолжал свой путь и через два дня добрался до Льдов Перинга. [4]
4
Льды Перинга представляют собой ледяной щит, который покрывает северную часть Кархида, и зимой, когда замерзает Геттенский залив, тянется до Льдов Гобрина в Оргорейне.
Два дня он шел на север по льдам. У него не было с собой еды, он не мог согреть свое тело ничем, кроме плаща. На льду ничего не растет и там не водятся животные. Стоял месяц Сасми, и первый снег падал днем и ночью. Согнувшись, он в одиночку шел сквозь бури. На второй день он понял, что слабеет. На вторую ночь ему пришлось прилечь и немного поспать. Проснувшись на третье утро, он увидел, что руки его отморожены, и ног он тоже не чувствует, но он не мог расшнуровать сапоги, чтобы взглянуть на них, поскольку руки почти не слушались его. Он пополз, опираясь на колени и локти. В действиях его не было смысла, поскольку было все равно, умрет ли он на этом льду или где-то в другом месте, но он чувствовал, что должен двигаться на север.