Левиафан. Кровь Ангелов
Шрифт:
– А что насчет нее? – Карн бросил взгляд в окно, за которым проносился блеклый бетонный забор, а за ним – ржавые остовы бесхозных эллингов. – Ты верно сказал, ее нет.
– А почему, как думаешь? – и он жестом предложил выпить. Карн опрокинул шот. Закусил.
– Мир изменился, – сказал парень, пережевывая бутерброд.
– А может, люди изменились? – прищурился Салава.
– Одно другому не мешает, – пожал плечами Карн. – Люди изменились, потому что изменился мир…
– … который изменили люди, – закончил за него Салава. –
– А ты думаешь, все сложно? – Карн любил порой поразглагольствовать на отвлеченные темы в компании друзей. Пофилософствовать, порассуждать о вечном. Да, он видит собеседника впервые, но парень достаточно ездил на поездах, чтобы не счесть эту ситуацию странной.
– Я думаю, все зависит от точки зрения, – Салава прищурился и Карн тут же понял, что это своеобразная проверка на толерантность.
– Не соглашусь, – без раздумий ответил он. – Точка зрения – категория субъективная. А истина неизменна, в том ее ценность. Ведь солнце горячее вне зависимости от того, что мы с тобой о нем думаем.
– Даже так? – Салава прищурился еще сильнее. – А ну, какова температура солнца?
– Ну точно не скажу, – стал прикидывать Карн. – Миллионов десять-пятнадцать?
– Тринадцать с половиной, – кивнул Салава, – это температура ядра.
– Ты астроном что ль? – решил пошутить Карн.
– Вроде того, – Салава шутку толи не понял, толи не воспринял. – Но не будем уходить от темы. Представим существо, привыкшее жить в условиях… ну, скажем, в условиях сверхновой звезды. Гипотетически.
– Гипотетически, – кивнул Карн и принял от Салавы шот. Они выпили и продолжили беседу.
– Сверхновая миллиардов пятьдесят по температуре, – проговорил Салава, запихивая в рот бутерброд с колбасой.
– Скажем проще – дохера, – подтвердил Карн. Ему было очень интересно, к чему клонит собеседник.
– Так вот для существа, привычного к температурам сверхновой, наше солнце вовсе не будет горячим, – резюмировал Салава. – Оно для него будет ой каким холодным. И где тут истина?
– Но таких существ нет, – ответил Карн, чуть помедлив. – То есть, может, и есть, но мы о них не знаем.
– А если узнаем, что это изменит? – не унимался Салава. – Температура солнца останется прежней. Для тебя оно все равно будет горячим, а для него – холодным. И кто будет прав, у кого будет истина?
– У обоих, – сдался Карн.
– Выходит, истина субъективна? – Салава расплылся в победной улыбке.
– Выходит, я привел хреновый пример, – поспешил оправдаться Карн. – То, что солнце горячее – не истина, а все же субъективное суждение. Истина – это чистый показатель его температуры.
– Но по Кельвину и Цельсию у солнца разные температуры, – парировал Салава.
– Но между ними можно провести соответствие, – нашелся Карн. – Кроме того, реальная температура солнца не зависит от системы измерения.
– То есть истина не оценочна? – Салава не отставал. – Выходит, она существует вне нашего восприятия?
– Примерно
– Не теплу, а энергии, – поправил Салава. – Для дерева любые понятия не имеют значения. Назови солнечный свет холодным или нейтральным, фотосинтез от этого не перестанет протекать в листьях.
– Я об этом и говорю, – кивнул Карн. – Так выходит, что истины не существует? Как некоей надмировой идеи?
– Как же не существует! – хохотнул Салава, наливая по новой. – А Маат?
Они посмеялись и выпили.
– Мудрец ищет истину, а дурак уже нашел ее, так? – задумчиво уронил Карн, ни к кому, в сущности, не обращаясь. Он вновь смотрел в окно, где серый пейзаж, подернутый сумеречной дымкой, показывал ему водянистые поля с пожухлой травой и одинокие деревья, на которых больше не осталось листьев, лишь черные уродливые скривы ветвей.
Карн подумал, что точно так же совсем недавно ехал на поезде, ну точнее на электричке. И видел почти такой же мир за окном, но не закатный, а рассветный. Рядом с ним сидели его новые друзья, Древние Боги, и они вместе отправлялись спасать мир. Вот только чей это мир? Для кого нужно его спасать? Ведь Салава прав – Маат мертва.
– Это гораздо проще сказать, чем понять, – Салава тоже посмотрел в окно, устало вздохнул и вернул слегка помутившийся взгляд к столу с нехитрой снедью.
– А мне бы хотелось ответить тебе, что у каждого своя истина, – внезапно сказал Карн, плетясь в сумерках невеселых мыслей, – но мне эта формулировка решительно не нравится.
– И правильно, что не нравится! – в глазах собеседника на миг полыхнул адский огонек. – Когда у каждого своя истина, это называется толерантность. Это пидарасы, сосущиеся на площадях. Это обдолбаные нигеры в подворотнях с ножиками. Это жиды, которые зарабатывают больше только потому, что врут лучше.
– Ба! – хохотнул Карн. – Да вы, батенька, националист?
– А вы, батенька, нет? – искренне потупился Салава. – Каждый русский – националист. А если он говорит, что не националист – значит и не русский он вовсе! Если яро открещивается от национализма, значит перед вами жид. Либо опять же – пидарас.
– Ну… – протянул Карн в нерешительности. – Есть еще третий вариант.
– Ну да, есть, – легко согласился Салава. – Это может быть поп.
– Вот в чем проблема матушки России! – Карн воздел перст к потолку. Он уже был неплох. Еще не хорош, но уже неплох. Мысли текли спонтанно и легко, порой заворачивая в самые удивительные заводи. – Не дураки и дороги…
– … а попы, жиды и пидарасы! – закончил за него Салава. Они от души посмеялись и вновь выпили. Бутылка опустела. Как обычно, это произошло в самый непредсказуемый момент. Но тут же тишину коридора за пределами купе нарушила спасительная тирада.