Левиафан
Шрифт:
Однако проходили недели и месяцы, а ситуация не менялась. Правда, постепенно к нему вернулась былая общительность, и его душевный надлом уже не бросался в глаза (эта печать озабоченности, этот отсутствующий вид), но только потому, что он почти не говорил о себе. Его новое молчание отличалось от больничного, однако эффект был похожим. Он участвовал в разговоре, то есть вовремя открывал рот и произносил осмысленный текст, но при этом не касался тем, которые его по-настоящему волновали, ни слова о злополучном падении или его последствиях, и в какой-то момент я понял, что он загнал проблему глубоко внутрь, похоронил ее в тайниках души, куда посторонним вход заказан. Если бы в остальном все наладилось, я бы, наверно, отнесся к этому спокойнее, мало-помалу привык к более тихому и отрешенному Саксу. Но кое-что в его поведении меня откровенно пугало как симптомы развивающейся болезни. Он отказывался от редакционных заказов, не поддерживал профессиональных контактов, потерял всякий интерес к пишущей машинке. Собственно, о том, что с «писаниной» покончено, он мне сам сказал по возвращении из больницы, но тогда я ему не поверил. Свое
Между Рождеством и Новым годом Сакс сбрил бороду и коротко остригся. Перемена была разительная — просто другой человек. Он словно усох, одновременно помолодел и постарел. Я вздрагивал всякий раз, когда он входил в комнату, и целый месяц прошел, пока я привык. Дело не в том, какой Сакс был лучше, тот или этот, — мне не нравилась перемена как таковая, любая перемена. Когда я спросил, зачем он это сделал, он равнодушно пожал плечами. После паузы, видя, что я жду более развернутого ответа, он пробурчал что-то про личную гигиену и ничтожные затраты, а потом стал развивать мысль о своем вкладе в капиталистическую систему. Бреясь три-четыре раза в неделю, он помогает компаниям по производству лезвий и тем самым вносит свою маленькую лепту в американскую экономику, а также пропагандирует здоровый образ жизни.
После такой отговорки мы больше не возвращались к данной теме. Сакс явно не выказывал желания, ну а я не настаивал. Его молчание еще не говорит о том, что он считал эту тему неважной. Конечно, каждый человек волен сам решать, как ему выглядеть, но в случае с Саксом это воспринималось как варварская акция, чуть ли не членовредительство. Левая сторона лица и скальп сильно пострадали при падении, на нижнюю челюсть и височную часть наложили множество швов. Борода и длинные волосы удачно скрывали страшные шрамы, теперь же искореженное лицо было выставлено на всеобщее обозрение. Если я правильно понял Сакса, ради этого он все и затеял. Ему хотелось предъявить миру свои раны, дать всем понять, что отныне эти шрамы определяют его суть. Ему хотелось, чтобы каждое утро, увидев себя в зеркале, он вспоминал о том, что с ним произошло. Шрамы были верным средством от забвения, гарантией, что важнейшее событие никогда не изгладится из его памяти.
Однажды в середине февраля я встретился с моим издателем в манхэттенском ресторане в районе Западных 20-х стрит. После ланча я двинулся пешком в сторону метро на углу Восьмой авеню и 34-й стрит, чтобы вернуться в Бруклин. Не доходя пяти или шести кварталов до станции, я заприметил на противоположной стороне знакомую фигуру. То, как я поступил, не делает мне чести, но в тот момент это казалось правильным решением. Мне захотелось узнать, как он проводит время, получить хоть какую-то информацию, и, вместо того чтобы его окликнуть, я незаметно последовал за ним. Было холодно, и серое промозглое небо обещало разродиться снегом. Часа два я бродил за ним тенью по лабиринту улиц. Сегодня, когда я об этом пишу, картина представляется мне более зловещей, чем она была, — по крайней мере в том, что касается моих действий. Я не собирался за ним шпионить или выведывать его секреты — я хотел увидеть просвет, обнадеживающие признаки, которые бы развеяли мою тревогу. Я говорил себе: «Сейчас он меня удивит. Сейчас он докажет, что с ним все в порядке». Но два часа скитаний между Таймс-сквер и Гринвич-Виллидж пролетели впустую. Сакс, задумчивый и неторопливый, бесцельно слонялся по городу, как заблудшая душа. Подавал милостыню нищим. Останавливался, чтобы закурить очередную сигарету. Зашел в книжную лавку и, сняв с полки мою книгу, углубился в нее на несколько минут. Заглянул в порношоп и полистал журналы с голыми девицами. Задержался перед витриной магазина электроники. Потом купил газету и устроился с ней в кофейне на углу Бликер и Макдугал. Собственно, там я его и оставил — в момент, когда официантка брала у него заказ. Это бессмысленное времяпрепровождение подействовало на меня так тяжело, так гнетуще, что по возвращении домой я даже ничего не сказал Айрис.
Сегодня я вижу, как мало тогда понимал, глядя со своей колокольни. Я делал выводы на основании поверхностных впечатлений и разрозненных фактов, составлявших лишь надводную часть айсберга. Знай я все факты и обстоятельства, скорее всего, не было бы у меня повода для отчаянных умозаключений. О многом я тогда не ведал, и в первую очередь — о роли Марии Тернер в жизни Сакса. Начиная с октября, они встречались регулярно по четвергам, с десяти утра до пяти пополудни. Это стало мне известно только два года спустя. И он, и она заверили меня, что секса там и близко не было. Обе редакции этой истории в главном совпадали, да и повадки Марии были мне хорошо знакомы, так что сомневаться не приходилось.
Задним числом понимаешь: в том, что Сакс потянулся к ней, нет ничего удивительного. Мария, можно сказать, была живым воплощением катастрофы, главным персонажем драмы, приведшей к падению с лестницы, поэтому важнее ее человека для него в тот момент не было. Я уже говорил о его решимости удержать в памяти события того вечера, и кто еще мог ему в этом помочь. Сблизившись с Марией, он мог постоянно видеть перед собой символ своего перерождения. Она не позволит его ранам затянуться. Всякий раз при встрече с ней он будет заново испытывать все те эмоции, которые едва его не убили. Он будет повторять этот опыт, трудиться денно и нощно, и со временем, бог даст, достигнет совершенства. Так, вероятно, все начиналось. Целью было не совратить Марию, не переспать с ней, а подвергнуть себя искушению и посмотреть, хватит ли сил выдержать. Сакс искал лекарство, способ вернуть себе самоуважение,
Но этим дело не ограничивалось. Помимо символических упражнений в закалке характера, для Сакса это было шагом к настоящей дружбе. Его тронули постоянные визиты Марии в больницу, и, я думаю, еще тогда, на пути к выздоровлению, он понял, как сильно повлияло на нее роковое событие. Это их накрепко связало. Оба пережили потрясение, и ни он, ни она не отмахнулись от того, что произошло, как от глупой случайности. Более того, Мария отдавала себе отчет в том, какую роль она сыграла в этой истории. Она поощряла Сакса к ухаживаниям и, будучи честна сама с собой, впоследствии не искала для себя оправданий. Как и он, пускай по-своему, она тоже была надломлена, и, когда он позвонил, чтобы поблагодарить ее за частые посещения, она поспешила этим воспользоваться, чтобы как-то загладить свою вину. Говоря так, я не гадаю. Год назад она была со мной предельно откровенна, и я передаю ее подлинные слова.
— В свой первый визит Бен подробно расспрашивал о моей работе, — сказала она. — Возможно, то была дань вежливости. Обычное дело: от неловкости не знаешь, что сказать, и начинаешь задавать вопросы. Но тут видно было — ему действительно интересно. Я показала ему несколько своих старых проектов и услышала от него весьма проницательные комментарии, не в пример тем, что звучат сплошь и рядом. Кажется, больше всего ему понравилось соединение документальности и игровых моментов, объективизация внутренних состояний. Он сразу понял, что все мои фотографии — это истории. Если правдивые, то еще и вымышленные, а если вымышленные, то непременно правдивые. Короче, поговорили мы об этом, потом на другие темы, а когда он собрался уходить, у меня в голове уже вертелась потрясная идея. Бедняга был такой потерянный и жалкий, что я подумала, а не замутить ли нам с ним общий проект? В тот момент я не имела в виду ничего конкретного, просто «история о нем». Когда он позвонил через пару дней и я поделилась с ним своей идеей, он сразу врубился. Я даже удивилась. Мне не пришлось ничего объяснять или уговаривать его — он с ходу сказал «да, это интересно», и мы без лишних слов взялись за дело. С этой минуты каждый четверг мы проводили вместе, и так четыре или пять месяцев.
Насколько я могу судить, из этой затеи ничего толком не вышло. В отличие от других проектов Марии, этот не имел ни организующего принципа, ни четко сформулированной цели — «идти по пятам незнакомого мужчины», «найти человека по номеру в телефонной книжке». Тема «Четверги с Беном» выглядела аморфной: чистые импровизации, альбом с картинками, запечатлевшими несколько часов в компании друг друга. Они заранее договорились: никаких правил. Единственное условие — Сакс приходит ровно в десять, а дальше — как пойдет. Обычно она сразу отщелкивала две-три пленки, после чего они просто болтали. Пару раз она попросила его переодеться. Иногда записывала их разговоры и даже не брала в руки фотоаппарат. Оказывается, он коротко постригся и сбрил бороду по просьбе Марии, причем операция, осуществленная непосредственно в ее квартире, была зафиксирована на пленку: до, после и все стадии в промежутке. Вот Сакс стоит с ножницами перед зеркалом. На каждом снимке растительности на голове убавляется. Вот он намылил густую щетину и приготовился ее сбривать. Здесь Мария взяла паузу, чтобы по-своему подправить его новую прическу. На последнем снимке в камеру глядит улыбающийся стриженый Сакс, похожий, если забыть о шрамах, на прилизанного мальчика с фотографии в парикмахерской. Красивый финальный аккорд. Видно, что Сакс получает удовольствие. Именно этот кадр убедил меня — все сложнее, чем мне казалось. Я недооценивал Сакса. А затем последовали съемки на улице. Целых два месяца, январь и февраль, после того как он спросил, что чувствует человек, оказавшийся под колпаком, Мария была его тенью. Когда-то она сама некоторое время находилась под наблюдением, теперь же выступила в роли филера. Свидетелем одного из таких спектаклей, разыгранного в Манхэттене, стал я — идя за Саксом по другой стороне улицы, я и не подозревал, что где-то рядом с камерой наизготовку находится Мария. Поведение моего друга, показавшееся мне тогда свидетельством его духовного кризиса, на самом деле было невинным дурачеством, детской игрой в шпиона и сыщика. И как я умудрился не заметить Марию? Наверно, так зациклился на Саксе, что ничего вокруг себя не видел. А вот она, как выяснилось, увидела меня сразу, и ее запоздалые признания повергли меня в сильное смущение. Слава богу, не смогла сфотографировать нас вместе, и на том спасибо. Нас с Саксом разделяло приличное расстояние, и только поэтому я не стал еще одним персонажем ее проекта.
Мария сделала несколько тысяч снимков. Когда прошлой осенью она мне их показывала, большинство фотографий еще не было отпечатано. Притом что их рабочие четверги так и не материализовались в законченную, осмысленную серию, они дали некий терапевтический эффект, а именно этого Мария прежде всего и добивалась. Во время их первой сентябрьской встречи он был так погружен в свою боль, что уже себя не видел. Я говорю об этом в феноменологическом смысле: человек перестал осознавать свою сущность, границы собственного образа оказались для него размыты. Погруженный в свои думы, Сакс потерял способность ощущать себя в пространстве, в конкретном месте. За эти месяцы Марии удалось вытащить его из раковины — отчасти за счет сексуального напряжения в их отношениях, отчасти благодаря циклопическому аппарату в ее руках. Всякий раз, позируя перед камерой, он должен был становиться самим собой или, по крайней мере, притворяться, что это он и есть. Со временем это принесло свои плоды. В какой-то момент, в процессе бесконечных повторов, он, надо полагать, увидел себя глазами Марии и с ее помощью снова обрел себя. Говорят, камера способна украсть у человека душу. В данном случае, по-моему, произошло обратное. Эта камера вернула Саксу его душу.