Левис и Ирэн
Шрифт:
Он был весьма вежлив с Левисом, снял свой головной убор, открыв лысину, на которой росли три волоска, скрученные, как проводочки в электрическом звонке. Левис заговорил о Греции и об Ирэн.
— А я знал ее в детстве! — воскликнул Лазаридес. — В Эксе, в Наухайме, в Зальцомациоре. Она цокала, утрируя свистящее «ц», которому греки из Триеста научились у венецианцев. Она нежно заботилась о своем отце, желчном старике, который колотил слуг и раздавал монетки по сто су кокоткам, звавшим его папочкой. Потом я встретился с ней, когда она была уже девушкой, в Риме. Там она вышла замуж за Перикла Апостолатоса, кузена, который, как это водится у греков, по возрасту годился ей в отцы; мы учились с ним в Кондорсе. Он умер два года назад после неудачных операций. Поскольку его капиталы были включены в капиталы треста, сбережения отошли кредиторам; но Ирэн — женщина современная, ей с помощью кузенов удалось войти в дело, выплатив
— Но в Марселе, — возразил Левис, — я видел юных гречанок, которые шли играть в теннис на улицу Каденель…
— Марсельские греки — типичные буржуа, которые хотят понравиться французам и охотно завязывают местные знакомства. Это не имеет никакого отношения к древнегреческим поселениям вроде того, что в Триесте. Там царят аристократы, замкнутые, невозмутимые, отвергающие мезальянс. Там вышвыривают прочь итальянских князьков, охотников за приданым, выходя замуж за крупных смуглокожих невежд, гнусавящих и хрюкающих, как свиньи, но зато подносящих роскошные свадебные подарки в этаком австрийском вкусе. Это совсем не радостно. Посмотрите на этих очаровательных девочек с томными глазами, ищущих себе жениха; за ними тащится вся семья — греческие семьи перемещаются в полном составе, как мигрирующие сардины в Средиземном море; а потом эти юные красавицы, изуродованные родами, остаются взаперти, вскоре исчезая с лица земли.
Проговорив все это, Лазаридес взял в руки и надул мягкую резиновую игрушку, превратившуюся в большую зеленую утку, которая пронзительно закричала, поднялась над столом, а потом испустила дух от прикосновения вилкой.
Разговор был прерван беготней по дому развеселившихся гостей; впереди бежал директор крупного американского банка, что на Вандомской площади: он изображал оленя, приставив к голове вешалку в форме рогов. Кончилось все тем, что из ванной комнаты, куда укрылось это животное, хлынул поток: пиджак его лежал в луже горячей воды, где плавала клубника, исторгнутая из него вместе с рвотой.
На рассвете они расстались возле Эйфелевой башни, склонившей сонную голову на облака, а лапами упершейся в мокрый асфальт. Лазаридес направился домой, гордясь важным поручением, которое под силу было выполнить в Триесте только ему. Здесь оказала свое действие также таинственная телепатия, которой умело пользуются примитивные народы, хорошо известная грекам и удивляющая западного человека: Левис, устав от переживаний, решил попросить Лазаридеса передать, что он готов начать переговоры, с тем чтобы уступить часть шахт или даже все шахты, расположенные в Сан-Лючидо.
Какой-то ответ придет на его предложение?
Справа и слева от Левиса равномерно гудели моторы, слегка меняя свою песню в зависимости от направления ветра. Он сел в носовой части, где было свободнее и откуда открывался вид на Ла-Манш. У ног он поставил бумажный пакет, который мог пригодиться, если бы начало укачивать. Но погода была отличная, самолет мягко скользил в эластичном потоке воздуха, чуть заметно подпрыгивая на невидимых препятствиях, встречаясь с не совсем «проезжими» облаками. Левис читал эссе Фрейда о сексуальности, широко раздвигающее границы дозволенного, но с трудом понимал то, что читает. Временами он поднимал глаза от книги и смотрел сквозь выпуклое стекло иллюминатора на бескрайнее, в розовых отсветах заходящего солнца море — ребристое, распадающееся на ячейки, словно крахмал, полученный из маниоки. Под самолетом, шестьюстами футами ниже, возвращались в порт Булонь крохотные кораблики с сантиметровым пятнышком паруса. Гордо попыхивая черным дымом, буксиры на ночь бросали якорь вдали от мола. Левис с улыбкой разглядывал дороги под собою, пристани, вокзалы, все, что было построено человеком. За ним сидели американцы, которые, поблескивая золотыми зубами, не переставая обсуждали скачки денежного курса, а в хвосте самолета лежал груз — чемоданы с одеждой, килограммы утренних газет и лотки с вишней для Пикадилли [7] .
7
Большая торговая площадь Лондона.
Назад уплывали французские дюны и белые полосы солончаков, похожие на
Аэродром Бурже был уже далеко, хотя покинули его всего два часа назад; позади остались бойни, дорога, пересекающая Фландрию, вдоль которой забивают свиней и запасаются бензином у автоколонок, и дорога, бегущая по каменистому пространству к аэродрому, где в своих железобетонных конюшнях спят гигантские самолеты, под которыми скопились лужицы зеленоватого машинного масла. Остались далеко позади рекламные щиты, на которых хорошенькие девушки-служащие, неправдоподобно изящные, выходят из своих парижских бюро. Здесь сразу попадаешь в объятия англиканской церкви. Воскресенье. Время вечерни. Читается пятая глава Евангелия от Матфея. К вновь прибывшему страна поворачивалась не черным лицом вокзала, а чистыми щеками загородных газонов. Мгновенный спуск в самый центр английского дома. К ужину в клубы пускают только в костюмах. Воскресный отдых, нижние этажи домов закрыты, все служащие в церкви; солдаты Армии Спасения поют в юго-восточном туннеле, где сильно накурено; выходцы из Израиля, не признающие цилиндров, возвращаются в свой квартал с симфонического концерта; игровые площадки совершенно пустынны, будто проклятые; над трубами не видно дыма: семьи в этот день предпочитают холодный ужин. Двери открыты только у пожарных ангаров и у баров, откуда тянет запахом кожи и солода.
Левис попросил отвезти его в лондонскую гостиницу «Стрэнд». Номер выходил окнами на Темзу, которая в этом месте делает плавный изгиб и ее отсвечивающие серебром воды текут к парламенту. Левис открыл чемодан, вынул папки. Задержал свой взгляд на той, где было написано «Сан-Лючидо». Недовольно повел плечами.
На следующий день, утром, около двенадцати, Левис поднялся по Флит-стрит по направлению к Олд Джюри, где находился лондонский филиал банка «Апостолатос».
Под тяжестью железнодорожного моста и штабелей газет Флит-стрит прогибается, оседает, а потом вдруг, как с трамплина, устремляется вверх к собору Святого Павла, огибает его и взмывает к медно-розовому небу. Повсюду на рекламных щитах виды Уэльса с голубыми небесами, столь же обманчивыми, как все кельты; на других щитах — господа в стеганых халатах покуривают у камина, у их ног, словно львята, играют дети — картина, которая так радует ленивую натуру жителей здешних мест.
Левис огибает собор Святого Павла, идет вдоль зеркальных стекол оптовых магазинов. Вот наконец расположенный в старинном еврейском квартале дом цвета слоновой кости, изнутри выкрашенный в бледно-зеленые и шоколадные тона, тона эпохи Пиквика; на двери черные буквы:
БАНК «АПОСТОЛАТОС»
Финансовая компания, основанная в 1846 году.
Фрахтование, ссуды под залог товаров.
Филиалы в Афинах, Ларисе, Волосе,
Ханье, Митилини, на о. Корфу.
Специальная транзитная служба сообщения
с портом Пирей.
Эти греческие названия, вырванные из столь извилистых берегов Греции, что известный географ Реклю сравнивает их с извилинами человеческого мозга, заброшенные сюда, на север, словно плиты Парфенона, отсвечивали здесь таким восточным блеском, что Левис зажмурился. В его памяти воскресла жара, нежнейшие лиманы. Средиземное море, такое соленое, что на одежде от воды остаются пятна, словно от фруктового сока.