Левый берег Стикса
Шрифт:
— Ты, что, — сказал Краснов, не в силах скрыть изумление, — в президенты метишь? Тебе для этого был нужен разорванный на части банк? Бред! Тем более, что и отобранное тебе никто не отдаст — без тебя поделят. Так, швырнут косточку на пропитание. Круто ты примкнул к политической силе, Калинин! Выбрал здорово. Вполне достойную стаю выбрал. Мы тебе не давали реализовываться, как политику, а Кононенко даст. Разгон только возьми, с вокзала.
— А кто тебе сказал, — злорадно сказал Калинин, — что я примкнул к Кононенко? А, Краснов? А если я вовсе и не туда мечу? Неужели ты думаешь, что я собирался корчиться под этим быдлом всю оставшуюся жизнь? Кононенко не та сила, к которой я мечтал примкнуть. Он — жертвенный баран, козел отпущения, если тебе уж так интересно. И это уже
Его глаза горели. Куда только подевалась хваленная, выпестованная годами сдержанность. Не холодный, лишенный всяческих эмоций знаток юриспруденции смотрел сейчас на Краснова. Не холоднокровный, неизменно вежливый человек, умевший, как никто «держать дистанцию» даже при самом тесном общении и никогда не повышавший голоса. Гнев, честолюбие, неудовлетворенные амбиции кипели в нем сейчас, как лава в жерле вулкана. Костя неожиданно понял, что, зная Калинина долгие годы, на самом деле, не знал его совершенно. Он всегда видел только внешне совершенную маску, выставленную на показ, а то, что было под ней, Михаил Александрович скрывал от посторонних глаз, как скрывают постыдную болезнь, уродство или физический изъян. Этот пламень, бешено пылавший под коркой льда, сжигал Калинина изнутри, постоянно. Ежеминутно. Безжалостно. Он не мог быть вторым. Это претило его физиологии, его естеству. Только первым — любой ценой. Для Калинина не существовало понятия дружбы или предательства. И то, и другое — было, всего лишь, инструментом самореализации, и никакая цена за неё не была чрезмерной. Точный математический расчет. Краснов, одномоментно, понял всё. Даже то, почему гордыня входит в число семи смертных грехов. Но понять — это не всегда простить. Есть вещи, которые не прощаются.
Краснов молчал и слушал, внимательно глядя на незнакомца, сидящего рядом с ним, так, как натуралист глядит на пойманную и пришпиленную булавкой к листу картона редкую бабочку. С любопытством, некоторым изумлением и изрядной толикой брезгливости. Он вдруг поймал себя на том, что почти наверняка знает, что будет сказано дальше. Мир знал сотни таких историй до, и увидит еще сотни после.
— Да, — подумал Краснов, — он был бы великим политиком. Он имеет для этого все. Ум, изворотливость, превосходное образование, отсутствие принципов, жадность к деньгам и власти. Его самая великая ценность — он сам. Его единственная любовь — он сам. Его самый страшный враг — он сам. Мне не жаль его. Мне жаль тех, кого он использовал. И ещё — жаль, что я не рассмотрел его раньше. А ведь у меня было время. Очень много времени. Чуть меньше половины жизни.
— … третья политическая сила. — Продолжал, с жаром, вещать Калинин. — У нас нет оппозиции, кроме игрушечной, и, слава Богу! И быть не должно. Народ слаб, политически безграмотен, безынициативен. Мы голодная, полунищая страна у которой нет друзей. Мы не можем позволить себе оппозицию, тем более, такую, как «Вече» — мы для этого недостаточно цивилизованы и не умеем давить выскочек парламентскими методами. У оппозиции нет альтернативного варианта развития, нет и быть не может, потому что в реальности он не существует. Белый слон — есть, белый тигр — есть, белый кит — есть, а другого варианта развития — нет. Врут политологи! Есть только желание следующей группы дорваться до обеденного стола и перекроить все по-своему. И здоровая наглость. До выборов еще два года — целых два года, а уже неспокойно. Кто может спрогнозировать, какая расстановка сил будет к тому времени? На чьей стороне будет перевес? Все понимают, кто может вырасти в фаворита за это время. И пока — он преданный и верный друг. Но, когда все выстроятся в линию, ситуация может измениться в корне. Значит, его нужно остановить уже сейчас. А как остановить того, кто еще не начал бежать, а, Костя? Ты же умный? Ну-ка, расскажи мне, как заставить спринтера рвануть на стайерскую дистанцию, когда стадион еще пуст? Как заставить раскрыться того, кто клянется в верности и прилюдно готов жопу лизать, а сам копит силы для удара? При «сильной руке», при каком-нибудь средней руки диктаторишке — не вопрос! А что делать во времена разгула демократии? Когда президент просто обязан
— И, значит, ты решил стать спасителем отечества? Так благородно, что не могу поверить! — сказал Краснов, со злой иронией. — Да, Миша, я умный, не такой умный, как ты, но тоже умный. И я знаю, как сделать сильного — слабым. Надо сделать его сильным раньше времени. Надо сделать так, что бы он почувствовал себя готовым к победе задолго до старта и начал делать глупости. И вот тогда можно стрелять дуплетом в глупого фазана, взлетевшего из-под ног. До того — кормить фазана, хвалить его, награждать, чтобы он возомнил себя настоящим орлом, и смело бросился на охотников. Хороший план, Миша, тонкое исполнение. А мы все, значит, зернышки. Комбикорм. А ты, сокольничий, если такое сравнение уместно. Не называть же тебя птичницей, в самом деле? Ты у нас человек гордый, большой законник и специалист — тебя так называть не пристало. Ты кормишь фазана, ты прикидываешься ему другом, а потом подбросишь его, самодовольного и разъевшегося, вверх, прямо под дробовой заряд. Рисковая игра, Миша, подбрасывать птицу из-за кустов, когда по ней стреляют. Бывают, знаешь ли, разные неожиданности.
Теперь хищно осклабился Калинин.
— Такие, как ты?
— Да я — просто досадная случайность, не более, — проговорил Краснов. — Неприятности еще будут, Миша. Они — впереди. Поверь. Но, что тебе от спасения отечества? Какова твоя доля? На альтруиста ты не похож. Те сорок миллионов долларов, за которыми ты приехал? Не продешевил? Да, и кажется мне, что и не все они для тебя предназначались. Двадцать процентов от суммы? Тридцать? Или сорок, как серебряников?
— Недооцениваешь ты меня, Константин Николаевич, — сказал Калинин, показывая зубы, — у нас с фазаном все поровну, как положено.
— В полной доле, значит? Поздравляю. И это все? А как рассчитается за услуги вторая сторона? Ты станешь министром юстиции?
— Перестань паясничать, Краснов.
— Я серьезно, Миша. Мне любопытно. И не волнуйся так. Ты вернешься в гостиницу живым.
— И это чистая правда, — подумал Костя про себя. Без злорадства, просто констатируя факт.
Калинин молчал, глядя исподлобья.
— Камен, — позвал Краснов негромко. — Разворачиваемся и едем. Нам в отель.
Болгарин глянул через плечо, мазнув взглядом по Калинину, как по пустому месту, и кивнул.
— Глупый спектакль, — сказал Калинин.
— Наверное, — отозвался Краснов. — Ты и сам бы мог догадаться, что я вряд ли приеду тебя убивать на банковском лимузине. И, вообще, вряд ли приеду тебя убивать. Нанять кого-то — это еще допустимо, но сам… Ты же юрист, Миша. Улики, свидетели и все такое. Я, конечно, официально, покойник, мне все с рук сойдет. Но Дитеру это зачем?
Калинин преображался на глазах. Он даже пригладил рукой волосы и поправил сбившийся на бок узел галстука. А «Мерседес» уже мчался к выезду из военного городка, более стремительно, чем до сих пор от него удалялся.
— Я что-то не замечал у тебя раньше тяги к дешевым эффектам, — сказал Калинин строго.
— Ну, причем здесь эффекты? — спросил Краснов. — Так — я услышал, что хотел. А состоись наш разговор при других обстоятельствах — ты бы, наверное, не был так откровенен. Перед смертью люди говорят правду. Почти всегда. Вот ты, например, сказал. Готов выслушать условия сделки?
— Сделки?! Ты предлагаешь мне сделку? — глаза Калинина широко раскрылись от изумления, и он едва не расхохотался. — Краснов, я тебя точно не узнаю! Ты? Мне?
— Да. Я — тебе. Если ты не согласен, мы можем опять развернуться. Дитер, конечно, будет недоволен, но он меня поймет. Мы разворачиваемся, Миша?
— Говори, — сказал Калинин торопливо. — Обсудим. Что тебе надо?
— Мне надо оставаться мертвым. Для всех. Чтобы ни меня, ни мою семью никогда, и никто не искал. Дело закрыть — и все.
— Принято. Для нас самих выгодно, чтобы ты был мертв. Но, на всякий случай, выбери страну, с которой у нас нет договора об экстрадиции. Чтобы исключить случайности.