Левый фланг
Шрифт:
На маленьком перроне к Строеву подошел старик в домотканом кафтане и низко поклонился.
— Добре дошли, братушки!..
— Как, вы болгарин? — спросил Иван Григорьевич.
И тот стал объяснять очень подробно, что — да, он сам болгарин, но был женат на сербке и давно живет в Сербии, что он помнит Шипку, видел генерала Скобелева, а вот теперь дожил до новой встречи с русскими. Он все говорил, говорил. Строев поднес к глазам часы. Тогда рассказчик заторопился, начал звать братушек в кучу [8] . Но тут подбежала какая-то девушка, смело взяла за руки Чеканову и его, Строева, и потянула их к себе, все повторяя
8
Куча — дом (сербск.).
— Молимо, молимо, молимо!..
Иван Григорьевич растерянно оглянулся на своего знакомого, однако тот покорно шел вслед за ними. Оказалось, что юная сербка с большими умоляющими глазами, в которые неприлично смотреть слишком долго, — так они прекрасны, — это младшая дочь старого солдата, Иованка. «Моя последняя», — сказал он за ужином, сам любуясь дочерью.
Ровно через час Строев дал команду приготовиться к движению.
Хозяин пытался было уговорить его остаться до утра:
— Мы ждали, ждали, а вы уходите…
— Ничего не поделаешь, отец, война. Вот на обратном пути заедем в гости.
И старик с той же детской наивностью поверил, что они действительно могут встретиться на обратном пути русских. Строеву самому не хотелось уходить из этой кучи, от этих гостеприимнейших людей, тем более, уж он-то понимал, как редко на войне совпадают такие разные дорожки — туда и обратно.
Иованка расцеловала на прощанье Чеканову, потом в нерешительности, будто слегка споткнувшись, близко остановилась перед Строевым и, раскинув руки, обняла его поспешно, неумеючи.
Шел одиннадцатый час ночи. Колонна тронулась нехотя, превозмогая дрему: хуже нет этих больших привалов, после которых одолевает сон. Иван Григорьевич старался и вида не показать, что он тоже малость отяжелел от кислого домашнего вина, сытного ужина и, конечно, от похода. Он мерно шагал впереди и так же мерно, негромко вел рассказ о Балканах, о Югославии, о Сербии. Он вспоминал все, что знал еще со школьной скамьи. А Панне казалось, что он прямо-таки специалист по Балканам. Но его знания были весьма отрывочны, и если ему удавалось кое-как связать разрозненные даты, факты, имена, то просто выручал опыт преподавательской работы в академии.
— Вот был бы жив Данило Сердич!.. — вдруг с чувством сказал он и стал закуривать.
— Кто это — Сердич? — выждав, поинтересовалась Панна.
— Не знаете? Данило Сердич тоже серб, как и Олеко Дундич, тоже герой гражданской войны, крупный командир Красной Армии, комкор. Я одно время служил под его началом.
— Он что, погиб?
— Да, погиб, но не на фронте.
«Как, каким образом?» — чуть было не спросила она.
Строев понял эту ее нерешительность и пожалел, что начал разговор о комкоре Сердиче. Бросив малиновый окурок в темень ночи, он с жаром заговорил о встрече в Табаковаце, о старике, который помнит генерала Скобелева, о его дочери-красавице Иованке.
Панна немного поотстала, чтобы легче было идти, и слушала уже рассеянно. Она ничего не видела из-за его плеча, будто по линейке очерченного погоном. И вообще он заслонил собой с недавних пор весь белый свет. Как это ни смешно, ни странно, но она ревновала сейчас его и к этой сербской девушке из Табаковаца. А ведь она. Панна Чеканова, которую все ребята в институте звали гордячкой, ни разу в жизни не поступилась самолюбием. Даже в той печальной истории с Глебом… Правильно ли она решила оставить Глеба, узнав, что он был женат? Конечно, правильно. Глеб назвал свой обман с в я т ы м — ради их любви. Но с в я т о й обман еще хуже грешного обмана… Тогда, семь лет назад, ей горько думалось, что все разом рухнуло: если уж не удалась жизнь смолоду, то какие могут быть надежды в серединные лета, когда перевалит тебе за тридцать. В старину в таких случаях уходили в монастырь, в наше время стали уходить в науку. Она окончила аспирантуру, защитила кандидатскую диссертацию; и на второй день войны, не дожидаясь повестки из военкомата, добровольно отправилась на фронт. Здесь вовсе было неуместно копаться в себе, в своих переживаниях — вокруг гибли люди. Да, ей и тут приходилось наблюдать и настоящую любовь, и случайные связи, однако любовь под огнем трагична, а эти мимолетные связи можно защитить разве только близостью смерти. И вот она сама потянулась к человеку, который прошел огонь и воду, хотя совсем недавно, как старшая, поругивала Веру Ивину за ее легкомысленный роман с майором Зарицким. Недаром говорят, что чужую любовь легко судить, а перед своей не в силах оправдаться. Но, может, это не серьезно, может, все еще пройдет, как только начнутся тяжелые бои на фронте…
— Туннель, — сказал Строев, не оборачиваясь.
Она подняла голову: черный зев туннеля выделялся на фоне горы даже ночью. Пока саперы-разведчики докладывали Строеву о том, что путь безопасен, она внимательно приглядывалась к нему со стороны: устал, но держится молодцом. Его рассеченная осколком левая бровь сильно надломилась от того, что он слушает и думает одновременно, выгоревший за лето чубчик выбился из-под фуражки и придает лицу дерзкое, ребячье выражение.
— Ладно, товарищи, пошли, — он включил свой фонарик и уже с явным нетерпением вступил под гранитный свод туннеля.
В нем было сухо, по-домашнему тепло. Да и шагать было проще, чем по шпалам. В спину ударили, лучи первого автомобиля — в туннеле заходили, задвигались пещерные причудливые тени.
— Итак, мы в пещере царства партизанского! — громко сказал Строев. — Ого, резонанс неплохой, — тише добавил он, ожидая, когда поравняется с ним Чеканова.
— Вы не скажете, какова его длина? — спросила Панна.
— Этого — пятьсот метров, а второго — тысяча сто. Я и подумать не мог, что придется совершать форсированные марши под землей!.. — И он опять заговорил о том, что Третьему Украинскому повезло, что толбухинские солдаты пройдут все тридевять земель и закончат войну в каком-нибудь тридевятом государстве.
Туннель кончился. Моросил дождь, по каньону тянул северный ветер. Холодны все же ночи на Балканах.
За вторым туннелем выбрались на разбитую проселочную дорогу и облегченно вздохнули: после хождения по шпалам этот проселок дороже автострады.
Остаток пути до горного хутора Чаконяр незаметно проехали на машинах. Недалеко от него Строев обратил внимание на столбик с надписью: «До Берлина 1608 километров».
— Что значит идти вкруговую, — сказал он Панне. — Шли, шли, а к Берлину так и не приблизились.
Она промолчала. Она сейчас могла бы странствовать с ним хоть целую вечность. Но вот и Чаконяр. Отсюда их пути расходятся. Война — самая коллективная работа, но, пожалуй, нигде нет такого строгого разделения труда, как на войне.
Медсанбату отвели западную окраину хутора. Сюда уже привезли с передовой тяжелораненых. Надо было приниматься за дело, и Панна тут же заспешила в дом, выбранный для операционной. Иван Григорьевич заглянул на прощание в ее лицо, хотел что-то сказать, но не сказал, а только дружески-коротко махнул рукой. Она поняла этот жест, оценила его, сдержанно улыбнулась и, привычно вскинув голову, ходко направилась к дому — с непогасшей еще улыбкой, навстречу людским мукам.