Шрифт:
Командир взвода армейской разведки лейтенант Борягин еще со вчерашнего вечера был угрюм и молчалив. Однако никто из солдат не знал, чем озабочен командир. Небольшого роста, приземистый, с седой от рождения прядью — из-за нее его еще в детстве прозвали Старым — во вьющихся, как хмель, русых волосах, которым не хватало места под шапкой, он славился на всю дивизию как самый отчаянный разведчик. Когда
— Снаряд, который должен был убить меня, уже давно разорвался.
В каких только переделках не побывал Борягин, и всегда выходил целехонек и невредим. Много раз доводилось ему ходить в тыл врага за «языком», вступать во вражеских блиндажах в рукопашные схватки, нередко подползал он со своими солдатами под самый нос противника и наводил такую панику, словно к немецким окопам незаметно подкрался неприятельский полк. И хоть бы одна царапина!..
Взвод Алексея Борягина размещался в просторном блиндаже с двойным накатом из вековых сосен толщиной в обхват. Земля поверх наката успела порасти травой, торчавшей теперь из-под снега желтыми высохшими будыльями.
…В это утро Борягин проснулся раньше всех. Отыскав глазами дежурного, дремавшего над телефоном у печурки, он тихо, чтоб не разбудить солдат, позвал:
— Метелкин!..
Метелкин тревожно вскинул голову и удивленно заморгал белыми ресницами.
— Ты что, уснул?
— Нет, товарищ лейтенант, разок носом клюнул.
— Из штаба не звонили?
— Пока нет.
Рядом с телефоном, на чурбаке, стояла окопная «люстра» из сплющенной артиллерийской гильзы. Язык пламени колебался, бросая танцующие тени на сырые, сумрачные стены блиндажа.
Борягин обулся, подошел к Метелкину и сел с ним рядом на чурбаке, стоявшем у печурки.
— К тебе просьба.
Метелкин настороженно посмотрел на лейтенанта.
— Только это секрет.
— Конево дело! — хрипловато ответил Метелкин.
«Конево дело» на языке тамбовского парня означало «конечно».
— У меня сегодня день рождения. Здорово я угодил, как раз седьмого ноября семнадцатого года…
— Подходяще. Наверное, мать родила с испугу, когда стрельба поднялась.
— Нет, Семен, стрельба была в больших городах, а у нас в деревне о революции узнали намного позже, когда я уже родился. Но дело не в этом.
Борягин оглядел спавших на нарах солдат и снова наклонился к Метелкину.
— Пусть ради праздника поспят еще часок, а мы с тобой сейчас такой стол соорудим, что все ахнут.
— Стол? — Метелкин вскинул свои бесцветные ресницы. — А зачем он, стол-то? Всю войну сижма на земле едим, котелок промеж ног — и айда лопать… А тут стол!..
Борягин махнул рукой:
— Ты не понял. Не деревянный стол, за которым едят, а это самое… — указательным пальцем Борягин щелкнул по подбородку, — отметим день рождения. По-честному признаться, ни разу в жизни не отмечал, а тут втемяшилось: душа вон, а справлю!
— Это дело хорошее, — почесывая поясницу, протянул солдат. —
— У меня есть. Две недели берегу, трофейная.
Борягин молча полез под нары, вытянул оттуда вещмешок и достал из него огромную, зачехленную серым сукном баклажку.
— Полная? — затаенно спросил Метелкин.
— Всклянь. — Борягин бросил баклажку в протянутые ладони Метелкина. — А вот сало и колбаса. Режь так, чтоб всем было поровну.
— Ого!.. Вот это да!.. Будет настоящий пир!..
— Сегодня не грех, Семен. Два праздника. Октябрьская годовщина и день рождения твоего командира. Только об этом пока — ни-ни. Ша!.. Понял?
— Конево дело!
Уж что-что, а смотреть смерти в глаза, не падать духом в беде и поровну делить паек солдат за войну научился.
Через полчаса пятнадцать ровных порций (взвесь на аптекарских весах — и диву дашься точности) тремя рядками лежали на ящике из-под снарядов.
— Накрой все это газетой и близко никого не подпускай. Ясно?
— Умру, товарищ лейтенант, а не подпущу до срока, — ответил Метелкин, вытирая кулаком слезы от попавшего в глаза дыма.
Борягин посмотрел на часы. «Пусть понежатся еще немного», — подумал он и вышел из блиндажа.
Траншея была глубокая. Борягин шел по ней в полный рост, изредка задевая в полутьме рукавами фуфайки за сучковатые колья, которыми крепились земляные стенки. Когда выскочил на бруствер, у него захватило дух. Первый снег! Нежный, как лебяжий пух… Застелив размоченные дороги и изрытую черными воронками нейтральную полосу, проходившую через открытое поле, он прикрыл от солдатских глаз рубцы и шрамы истерзанной земли. А крутом непривычная тишина. «Наверное, и немцам этот первый снежок разбередил душу: что-то еще не стреляют, а по времени уже пора». Стояла первозданная безобидная тишина.
Борягин сгреб пригоршню снега и, отфыркиваясь, принялся растирать им лицо. Умывание снегом еще больше взбодрило здоровое, отдохнувшее за ночь тело. Утерся подолом гимнастерки и привалился к стенке траншеи. Нахлынули воспоминания. Мать, жена, трехлетняя дочурка… Сейчас там уже день. А он в Сибири начинается раньше белорусского. Мать к празднику, как обычно, напекла пирогов и уже наверняка вспомнила, что есть и другой повод сесть за праздничный стол — день рождения сына. Не раз она украдкой от снохи всплакнет и с душевной сердитостью поворчит на внучку, которая метает ей орудовать у печки. «Хоть бы на один денек!.. Хотя бы одним глазком взглянуть сейчас на них!» — подумал Борягин. Он наклонился, ловко скатал крепкий комок снега и прыгнул в траншею.
Вместе с ним в блиндаж волной ворвался холодок. В нос ударило спертым воздухом, в котором смешивалось несколько запахов: мокрого шинельного сукна, сгоревшего пороха, печеной картошки, которой баловались с вечера разведчики.
— Подъем!
На нарах зашевелились.
— Подъем! — Голос командира прозвучал громче и более властно.
Толкая друг друга и сонно протирая глаза, солдаты неохотно поднимались.
— Подъем!
Когда солдаты встали и их огрубелые пальцы утонули в кисетах, Борягин снова подал команду: