Лейтесь слезы... (Пролейтесь слезы) (др. перевод)
Шрифт:
— А что за пластинки вы с собой везете? — поинтересовалась она.
Ясон передал ей обе.
— Надо же, они ваши. Если вы Ясон Тавернер. Это правда?
— Правда. — В этом Ясон, по крайней мере, не сомневался.
— Вряд ли я когда-нибудь слышала, как вы поете, — сказала Мари-Анн Доминик. — Вообще-то я бы с удовольствием, но мне обычно не нравится поп-музыка. Мне нравятся великие фолк-исполнители прошлого.
Такие как Баффи Сент-Мари. Теперь никто не поет так, как Баффи.
— Согласен, — хмуро произнес Ясон. Мысленно он все время возвращался к дому Бакманов,
Или просто что-то увидел.
— Может, он увидел совсем не то, что увидел я, — вслух сказал Ясон. — Может, он просто увидел, как она там лежит. Может, она просто упала. Может… — Тут он подумал: «Может, мне следует вернуться».
— Кто и что увидел? — спросила Мари-Анн Доминик и тут же залилась краской. — Простите, я не хотела соваться в вашу жизнь. Но вы сказали, что вы в беде, и я вижу, что у вас на душе большая тяжесть. Вас что-то преследует.
— Я должен выяснить, — сказал Ясон, — что же в действительности произошло. Там, в том доме. — И что за ерунда с этими пластинками, подумал он.
Алайс Бакман знала про мою телепрограмму. Она знала про мои пластинки. Знала, какая из них самая лучшая; она их покупала. И все же…
На пластинках не было никакой музыки. Сломанная игла… нет, черт возьми, даже при сломанной игле хоть какой-то звук, пусть искаженный, должен был выйти. Ясон слишком долго имел дело с пластинками и фонографами, чтобы этого не понимать.
— А вы очень мрачный, — сказала Мари-Анн Доминик. Из своей тканой сумочки она достала очки. Затем прилежно принялась читать все, что было написано на обороте альбомов.
— Станешь мрачным, — кратко отозвался Ясон, когда с тобой такое случится.
— Здесь сказано, что у вас есть собственная телепрограмма.
— Верно. — Он кивнул. — В девять вечера по вторникам. На Эн-би-си.
— Тогда вы по-настоящему знамениты. Надо же, я сижу здесь и разговариваю со знаменитостью, которую мне полагается знать. А что вы из-за этого чувствуете… то есть из-за того, что я сразу вас не узнала, когда вы мне сказали, как вас зовут?
Ясон пожал плечами. И испытал ироническое удовольствие.
— А в музыкальном автомате нет ваших песен? — Она указала на разноцветное вавилонско-готическое сооружение в дальнем углу.
— Быть может, и есть, — отозвался Ясон. Вопрос ему понравился.
— Пойду посмотрю. — Выудив у себя из кармана пятак, Мари-Анн Доминик выскользнула из кабинки и прошла к дальнему углу посмотреть список названий и исполнителей на музыкальном автомате.
Когда она вернется, я уже буду производить на нее куда меньшее впечатление, размышлял Ясон. Эффект одного пробела был ему хорошо знаком. Если только ты не заявлял о себе отовсюду — из каждого радиоприемника с каждого фонографа, из каждого музыкального автомата и магазина музыкальных товаров, из каждого телевизора в этой проклятой вселенной — магическое заклинание теряло силу.
Мари-Анн Доминик вернулась с широкой улыбкой на лице.
— «Нигде никакой кутерьмы», — сообщила она, садясь на место. Пятака у нее в руке уже не было. — Пойдет следующим номером.
Секунду спустя Ясон был уже на ногах, стремительно направляясь к музыкальному автомату.
Мари-Анн Доминик не ошиблась. Подборка Б-4. Его самый последний хит, «Нигде никакой кутерьмы», сентиментальный номер. И механизм музыкального автомата уже начал запускать диск.
Мгновением позже его голос, смягченный точками квадрозвука и эхокамерами, заполнил кафетерий.
Ошарашенный, Ясон вернулся в кабинку.
— Звучит просто великолепно, — вежливо заметила Мари-Анн, когда диск закончился. Вероятно, ей пришлось поступиться своим вкусом, подумал Ясон.
— Спасибо. — Да, это был он. На этом диске дорожки не были пустыми.
— Нет, вы на самом деле восхитительны, — с чувством сказала Мари-Анн — сплошная улыбка и блеск очков. Похоже было, она говорила всерьез.
— Просто я давно этим занимаюсь, — ответил Ясон.
— Вам не по душе то, что я про вас не слышала?
— Нет. — Все еще потрясенный, Ясон покачал головой. Тут она была не одинока, события двух последних дней это ярко продемонстрировали. Двух дней? Неужели всего-навсего двух?
— Можно… можно мне еще что-нибудь себе заказать? — поколебавшись, спросила Мари-Анн. — Я истратила все деньги на марки; мне…
— Я оплачу счет, — сказал Ясон.
— А что, если я закажу клубничную ватрушку?
— Превосходный выбор, — отозвался Ясон. Мари-Анн ненадолго его развеселила. Ее серьезность, ее тревоги… интересно, есть у нее приятель, задумался Ясон. Скорее всего, нет. Мари-Анн жила в мире глиняных горшков, коричневой оберточной бумаги, проблем со стареньким «форд-грейхаундом». Фоном же для этого служили даже не квадро, а всего лишь стереоголоса великих фолк-певиц прошлого — Джуди Коллинз и Джоан Баэз.
— Вы когда-нибудь слышали Хильду Харт? — спросил он. С нежностью.
Мари-Анн наморщила лоб.
— Я… так сразу не вспомнить. А она фолк-певица или… — Туг она осеклась и погрустнела. Словно почувствовала, что ей никак не удается быть такой, какой она быть вроде бы обязана. Не удается все знать то, что обязан знать всякий разумный человек. Ясон почувствовал к ней еще большую симпатию.
— Она поет баллады, — пояснил он. — Примерно как у меня.
— А можно еще раз послушать вашу пластинку?
Ясон послушно вернулся к музыкальному автомату и зарядил его на повтор.
На сей раз Мари-Анн Доминик, похоже, особого удовольствия не испытала.
— Что случилось? — спросил Ясон.
— Понимаете, — сказала она, — я всегда твержу себе, что занимаюсь творчеством. Делаю горшки и все такое прочее. Но на самом деле я не знаю, насколько хорошо я их делаю. Даже не знаю, как сказать. Люди говорят…
— Люди говорят вам, что им в голову взбредет. Исходя из их мнения, вы и гениальны, и ничтожны. Лучше всех и хуже самого последнего. Вам всегда легко пронять кого-нибудь тут… — он постучал по солонке, — и никогда в жизни не пронять кого-нибудь там. — Он постучал по тарелке с фруктовым салатом.