Лгунья-колдунья

Поезд Москва — Мурманск лихо отплясывал тарантеллу на стыках, подергивая стальными плечами. Эх, не тем маршрутом бегал состав, ему бы к Средиземному морю, к солнцу, к бирюзовой волне, к пахнущим молодым вином берегам! А вовсе не в холод и суровую сосредоточенность Беломорья. Правда, электрический ток везде одинаков, и поезд, от души хлебнув энерговиски, игриво вильнул хвостом на повороте.

Ехавшая в последнем вагоне компания молниеносно

отреагировала на шалость поезда, дружно свалившись на пол. А если учесть, что в одно купе набилось человек… Человек… М‑да. Количество набившихся не поддавалось точному учету, впрочем, классификации по половому признаку тоже.

Потому что довольно проблематично классифицировать невразумительную кучу, копошившуюся сейчас в тесном проеме купе. Все ноги, попадавшие в зону видимости, заканчивались джинсами и кроссовками. Количество ног постоянно менялось, периодически мелькали руки, иногда — головы, куча сопела и нелитературно выражалась.

Дверь купе, засмотревшись на происходящее, не заметила приближения своей повелительницы. И когда нежная ручка проводницы, покупавшей перчатки двадцать пятого размера, хлопнула дверь по спине, отодвигая в сторону, бедолага испуганно взвизгнула и судорожно вжалась в стену.

— Кто тут до Оленегорска? — флегматично обратилась к жизнерадостной куче трепетная дева, посвящавшая, судя по всему, все свободное время вышиванию болгарским крестиком и борьбе сумо. Или наоборот — борьбе сумо и вышиванию болгарским крестиком. И, разумеется, в совершенстве владеющая всеми тонкостями чайной церемонии. В чем куча, пребывая в разрозненном состоянии, могла убедиться за время пути неоднократно. Особенно удавался деве сахар.

— Мы, — сдавленно просипел кто‑то из подбрюшья кучи.

— Все?

— Ага.

— Так, у меня восемь билетов, вас тут: раз, два, три… А, ладно. Собирайте постели, несите мне. Оленегорск через полчаса. Хватит развлекаться, пора на выход.

И проводница, положив билеты на край верхней полки, отправилась в свои апартаменты, размером больше напоминавшие коробку из‑под обуви. Причем коробка была от детских сандалек.

— Развлекаться! — Возмущенный визг, донесшийся откуда‑то с левого фланга кучи, больше походил на женский. Хотя… — Кретинизм какой‑то! Сколько можно на мне валяться, а? Слазь немедленно! Ну, кому говорю!

— А кому, собственно? — прогудело из середины.

— Судя по носочному вонизму — Борьке.

— Но‑но, — донеслось от двери, — я бы попросил!

— Значит, не Борьке, значит, кто‑то решил догнать и перегнать Марченко по убойности воздействия. — Уровень злости в голосе все возрастал, стрелка стремительно приближалась к красному делению. — Вы меня достали уже! Все, напросились!

— А‑а‑а! — дурномявом взвыл рыжий взлохмаченный парень, пробкой вылетая из кучи. Ошалело разглядывая кровоточащие царапины на руке, он заорал: — Ленка, гадина, ты совсем сбрендила?! Ты что творишь?!

— Я пыталась по‑хорошему! — Похоже, рыжий являлся основным элементом конструкции кучи, поскольку после его удаления конгломерат распался, и с пола начали подниматься составные части. В том числе и симпатичная брюнетка, больше похожая сейчас на побывавшую в драке кошку.

Сходство усиливали чуть раскосые зеленые глазищи и длинные когти, ой, нет. Ногти, конечно же, ногти. Озабоченно разглядывая свои ярко‑алые клинки, девушка продолжила: — И вообще, Венечка, благодари бога, что ни один мой прелестный ноготок не пострадал при столкновении с твоей бегемотовой шкурой!

— Глыпт! — выдал на‑гора рыжий Венечка, пытаясь, видимо, догнать прыткую лань, именуемую женской логикой. Не догнал.

А Лена тем временем продолжила, помогая подняться хрупкой русоволосой девушке, испуганно сжавшейся в комочек под столом:

— Видишь, слоняра, куда ты Динь‑Динь запинал? Да, Венечка, теперь я точно знаю, от кого твой род пошел — от Бабы‑яги.

— Почему? — Погоня за ланью заставила потомка славной старушки слегка окосеть.

— Так она же, бабулька твоя легендарная, тоже любила покачаться‑поваляться на костях человеческих.

— Леночка, лапушка моя, ты опять на комплименты напрашиваешься? Где ты видишь на себе кости? Все весьма округло и аппетитно. — Бархатный голос отряхивавшего колени высокого гибкого парня обладал таким чувственным магнетизмом, что любая, даже самая банальная фраза действовала на противоположный пол самым гипнотическим образом.

Что доставляло обладателю этого голоса, Антону Тарскому, массу проблем.

Согласитесь, только поначалу, в пору взросления, могло забавлять, когда продавщицы в магазине, тетки в автобусе, старушки на лавочке, а иногда и парнишки в баре начинали страстно сопеть и игриво подмигивать, стоило лишь произнести пару слов. А потом это стало надоедать. Потом — поедать, а совсем уже потом — доедать, чавкая и отрыгиваясь.

Пришлось искать выход. Оказавшийся, естественно, там же, где и вход. И теперь Антон разговаривал с незнакомыми людьми хриплым шепотом, изображая простуду. А в полный голос — только с друзьями, знакомыми и родней. Либо когда выходил на любовную охоту. К сожалению, охота никогда не была продолжительной, понравившаяся дичь, млея от восторга, сдавалась на милость победителю удручающе быстро. Рикошетом, как правило, задевало все женское окружение нужного в данный момент объекта, но с этим уже ничего не поделаешь, издержки производства.

Но последняя дичь оказалась какой‑то неправильной, сдаваться не желала категорически. Своенравная и непокорная, гибкая и соблазнительная, страстная и сильная — Лена Осенева превратилась для Антона в навязчивую идею. Он даже в этот дурацкий поход поперся исключительно с одной целью: быть поближе к предмету страсти. Хотя какой это предмет! Резиновую женщину — вот что можно назвать предметом. Она и ведет себя соответственно. А Ленка выкобенивается.

Кретинская затея, конечно, тащиться летом вместо Мальдив, Канар, или, на худой конец, Турции на Кольский полуостров! С ума сойти! Они бы еще с экскурсией по лагерям прошлись! С зэками пообщались, песни у костра попели вместе! Из репертуара радио «Шансон»! Сборище упертых придурков! «Сейдозеро, Ловозеро, следы других цивилизаций, гиперборейцы! Мистика, сейды, таинственные знаки — бред полный! Взрослые, состоявшиеся люди, уже к тридцатнику почти всем прикатило, карьеру сделали — и на тебе!