Либертанго
Шрифт:
Зажимая носы и хрустя голубиным пометом, проследовали по ведущему к слуховому окну дощатому настилу и по очереди вылезли на крышу. Крытая жестью, местами она была замазана черной смолой. Плавясь на солнце, смола пахла.
Крыша скатывалась к перилам, ржавым и небезопасным на вид. Саня, самый из всех отчаянный, подошел к краю, потряс перила так, что всё зазвенело и загудело, и харкнул в сторону дома напротив. Затем уселся на скате.
Остальные тоже стали устраиваться. Макс, заложив ладони под голову, лег по левую руку от Сани, Леха – по правую. Женя угнездился
– Женикс, – преувеличенно заплетаясь языком, проговорил Саня, – раз торчишь в слуховом окне, тогда ты на шухере – будешь слухать, если кто зайдет.
– Слуховое окно – от фамилии Слухов: инженер, который такие окна придумал, – блеснул эрудицией подчеркнуто трезвый Женя. – Но послухать можно.
На крыше было хорошо. Было бы, может, еще лучше, если б отсюда наблюдался какой-нибудь знаменитый чисто питерский вид: Адмиралтейство, Петропавловка, Исаакий – что-нибудь в этом роде. Но никакого особенного вида не открывалось. Взгляд через улицу упирался в крышу такого же дома. Правее виднелась Куракина Дача, и за ней – в просветах между деревьями – угадывалась Нева. Слева торчало высотное здание Дома быта.
Но убожество пейзажа не смущало друзей. Важно было, что им удалось наконец спрятаться, и никому в мире неведомо, где они. Это порождало ощущение единства, обладания общей тайной, сопричастности миру.
Макс закрыл глаза. Голова кружилась. Пахло смолой. Было жарко. Хотелось пить, но вставать за банкой было лень. Просить передать банку – тоже лень, вдобавок всё равно пришлось бы сесть, а любое движение на жестяном скате было чревато соскальзыванием и последующим восползанием на место.
Саня замычал любимую песню: «Я бездельник у-у, мама-мама…». Макс мысленно подпел.
– Жаль, гитары нет, – сказал Леха.
– Да ну, – отозвался Макс. Он боялся, что его вынудят пойти за гитарой, а это было, конечно же, лень до невозможности. Пришлось бы спорить, ссылаться на то, что могут «зажопить»…
Сзади послышалась возня. Макс вывернул шею и увидел, что Женя достал блокнот и в нём строчит.
– Эй, крючкотвор! – Макс был рад, что лень всё же не властвует безраздельно, что хоть что-то происходит. – Банку не сверни.
Он вновь закрыл глаза.
– Короче, стихи, – произнес Женя. – Слушайте:
Я зайцем пожрал бы капусту с морковкой,
В небо взлетел бы божьей коровкой,
Волком бы выгрыз бюрократизм
И станцевал бы на крыше стриптиз.
Делал с утра бы себе харакири,
А после стрелял по прохожим, как в тире,
Или угнал бы в Стамбул самолет.
Но… снова прошел, незамеченный, год.
…Да-да, вот так и прошел, и пройдет… Мертвая зыбь лет так и будет колыхаться вялой синусоидой, чьей-то функцией, вверх-вниз, вверх-вниз, и ты болтаешься в этих волнах, на одном месте, и так без конца, и берег не приближается, и ничего не произойдет…
Макс открыл глаза и попытался увидеть небо. Смотреть было больно, во лбу ломило: за долгую зиму глаза отвыкли от настоящего света. Специфическая боль напомнила, как – с десяток уже лет назад, – учась в первом классе, в первую же неделю учебы он разбежался по школьному коридору и въехал лбом в стену.
Зачем? Не нарочно! Собирался устроить «миллиметраж» – затормозить в последний момент. Но то ли не успел, то ли… не захотел. Словно пытался пробить головой стену – вырваться на волю из душных пределов школы.
Мячиком отлетев от стены, он свалился на пол, но тут же вскочил, крича и заливаясь слезами. На лбу вздулась твердая шишка. Учительница переполошилась, уложила Максима на парту и вызвала мать. Та приехала, забрала сына. По дороге его вырвало. Вдобавок нестерпимо болела голова – не там, где шишка, а вся, целиком.
Врач определил тяжелое сотрясение мозга. Месяц строгого постельного режима: полный покой, читать нельзя… Ничего нельзя. Этот «строгий режим» оказался истинной пыткой – даже возвращение в школу представлялось желанным. И Максим получил, что пожелал: десять лет «общего режима» за партой, от звонка до звонка, буквально. И вот уже выпускные экзамены на носу…
При мысли об экзаменах в животе появилась гадостная щекотка. Макс усилием отогнал эти видения. Подступала скука.
– И что дальше? – ни к кому не обращаясь, вопросил он.
– Ты о чём? – откликнулся Леха.
– Да так…
– Можно еще взять, – сказал Саня, отлично зная, что у них нет денег, да и в магазине всё давно кончилось.
– Я не о том, – сказал Макс. – Вообще.
– Если вообще, то дальше – ничего, – сказал Леха. – Ничего нового уже не будет.
Леха помолчал. Затем добавил:
– Разве что ебля баб.
До этих пор вопрос взаимоотношений полов не являлся для друзей основополагающим. Интереснее было, например, выяснить, кто кого сильнее, кто сможет кого побить, и как вернее этому научиться. (Крайне важным казалось выявить победителя гипотетической драки между «сильным, но легким» Брюсом Ли и «качком» Шварценеггером.) Были, разумеется, и другие животрепещущие темы. Но женский вопрос неизбежно и неумолимо назревал, тесня остальные.
Опыта у друзей пока не имелось. Всё, касающееся женщин, было terra incognita – ребята просто не понимали, как к ним подступиться. А подступиться хотелось.
Саня, к примеру, использовал амплуа хулигана: матерился в присутствии девочек, задирал юбки, мог плюнуть в одноклассницу или отвесить ей пендель. Девочки негодовали, но по большому счету были рады вниманию.
Леха косил под рубаху-парня: запросто, как с друзьями, разговаривал с одноклассницами на переменах – хвастал, что собирается покупать мотоцикл, или пересказывал виденное по телику.