Лица
Шрифт:
— Я совсем не отсюда, — тихо пробормотала она.
Над входом в школу Аш-Виллмотт в Риджент Парке, штат Коннектикут, красовался девиз, выбитый на потемневшей бронзе: «Veritas Est Fortis». В истине сила. Женя скользнула взглядом по буквам, когда они проезжали по выметенной дорожке к главному подъезду. Везут в тюрьму, подумала она. Как и отца. Только другая тюрьма, вроде того дворца, в котором она провела почти неделю. Ей не понравились кусты, деревья, аккуратно подстриженные газоны, вид на реку, а больше всего девочки, которых увидела из окна машины — в глупых
Росс прошел с ней в кабинет старшей управляющей и представил Женю мисс Виллмотт.
— Спасибо, — поблагодарила его седовласая женщина, чей голос прозвучал, как туго натянутая струна. — Вы больше не нужны. Теперь я сама обо всем позабочусь.
Женя страстно сжала руку шофера, желая, чтобы он задержался, хотя бы еще на секунду.
— Евгения Сареева, — начала мисс Виллмотт. — Вы необычное приобретение для нашей школы. Учениц из вашей страны у нас еще не было, хотя есть девочки даже из Аргентины. Уверена, что вы почувствуете себя здесь, как дома. Но если вас будет что-нибудь беспокоить, приходите сюда и откровенно рассказывайте мне обо всем.
Никогда в жизни, думала Женя, глядя в ее суровое лицо. Ей бы очки, и она бы выглядела как судья, приговорившая ее мать.
Старшая девочка показала Жене ее спальный корпус — Сьюзан Энтони Хаус, простое деревянное строение на вершине холма, глядящее на реку. Ниже располагались теннисные корты, а еще ниже — конюшни.
— Меня зовут Лея, — представилась девочка. Я живу в Апхра Бен Хаусе. Я — старшеклассница, а Сьюзан Энтони для новых учеников — младших или средних. Там много иностранок. Ты с ними подружишься.
Она показала Жене ее комнату — маленькую и скромно обставленную: только кровать, письменный стол и умывальник с зеркалом. На стенах никаких картин.
— Ты понимаешь, что я говорю? — ее тон сделался недружелюбным. — Ты знаешь английский?
— Немного, — ответила Женя. Окно ее комнаты выходило на теннисные корты. Занавески были светло-табачного цвета.
— Ты из России? — спросила Лея, и Женя почувствовала, что она рассматривает ее, как диковинный предмет.
— Да.
— Там и вовсе плохо? Коммунизм.
Женя пожала плечами.
— Тебе повезло, что вырвалась, — Лея все так же пристально глядела на нее. — Должно быть, рада, что оказалась в свободном мире.
— Спасибо, — проговорила Женя, проглатывая комок. Ее чемоданы уже стояли посередине комнаты. Она поставила один из них на кровать и принялась распаковывать, повернувшись спиной к американке.
— Так у тебя еще есть вопросы?
— Нет. Спасибо.
— Ну, тогда я пошла. Счастливо.
Следующие несколько дней Женю тестировали, чтобы понять, в какой класс поместить. Английский язык она понимала великолепно, но понимание намного превосходило способность говорить. По математике заработала высший балл и официально попала в одиннадцатый класс, где в свои четырнадцать с половиной лет оказалась среди девочек, большинство из которых были на год старше нее.
Несмотря на предсказание Леи, Женя не обзавелась подругами. Она не решалась разговаривать с этими длинноногими самоуверенными девчонками, чьи лица казались ей закрытыми. И из них
Она ощущала их враждебность. Разговоры прекращались, когда она проходила рядом, и Женя понимала, что говорили о ней. Она была изгоем, источником заразы, в ней видели коммунистку — носителя странного заболевания, которое можно подхватить, стоит только с ней пообщаться. Четверо латиноамериканок, живших в ее корпусе, много путешествовали по свету, говорили на великолепном английском и все до безумия интересовались лошадьми.
Дмитрий частенько обвинял Женю в «политической наивности». Она была хорошей пионеркой, а пионерская организация — организация патриотическая. Но Женина идеология складывалась, как у большинства подруг: она все принимала на веру и ни о чем не задумывалась. Она читала то, что ей говорили, повторяла лозунги, когда было нужно. Слово «хороший коммунист» означало для нее хороший человек. А пионерскую организацию она любила за то, что в ней состояли ее друзья, и они все вместе строили что-то полезное.
А потом одного за другим арестовали ее родителей. Женя ничего не знала о политике и по-настоящему ею никогда не интересовалась. Для нее люди были людьми, а идеология вела к «ошибкам», так называл их Дмитрий. «Идеология» привела к тому, что она осиротела, ее вынудили уехать из страны. Она любила Россию и своих соплеменников, но не испытывала враждебности и к американцам. И все же как ей было полюбить их, если они смотрели на нее как на парию?
Она одна шла на занятия и ловила на себе оценивающие взгляды: ее одежда — блузки, юбки отличали в ней иностранку. Хотя школа и не предписывала никакой формы, все девочки носили короткие брюки (Женя узнала, что они называются бермудами), хлопчатобумажные мальчишечьи рубашки и гольфы до колен. Волосы собирали в хвостик или носили распущенными. Все девочки говорили как-то одинаково, как будто половину слов пропускали через нос. И Женя в молчании удалялась.
За три недели она так устала, что едва могла дотащиться до классной комнаты. Голова болела, все тело стало водянистым, но когда по воскресеньям звонил Бернард, она отвечала, что у нее все в порядке.
— Что-то по голосу не похоже, — беспокоился он. — Звучит как будто ты подхватила простуду. Сходи-ка в лазарет. Пусть тебя проверят.
— Хорошо, — отвечала она. — Спасибо, — а когда Бернард клал трубку, забиралась в кровать и натягивала на себя одеяло, даже если стоял жаркий солнечный день.
В тот раз через несколько минут после его звонка ее разбудила смотрительница спального корпуса — молодая жилистая женщина, которая должна была смотреть за девочками, быть им дуэньей, но которая на самом деле редко выходила из своей комнаты и даже не знала имен всех своих подопечных. Она склонилась над Женей, и выражение беспокойства появилось на ее лице:
— Ты не заболела? Твой опекун звонил декану.
Женя отвернулась, но смотрительница упорствовала. Пощупала прохладной худощавой рукой ее лоб, потом поставила градусник под язык, а вынув и посмотрев на него, тихонько присвистнула. — Нужно сейчас же отвести тебя в лазарет.