Лицеисты
Шрифт:
От казенки, что ближе к магазину Подволоцкого, доносились крики. Там на заплеванном и притоптанном снегу парни играли в шары, на деньги. Артем направился к ним поглазеть — сам неплохо играет, только не на деньги, на конфетные обертки.
Людей сегодня на улице, как в праздник. Обшарпанная, с лохмотьями войлока дверь казенки почти не закрывается. Одни входят, другие чуть ли не ползком вместе с клубами пара вываливаются на крыльцо. Не без помощи постороннего вылетел на снег тощий, оборванный мужик, в пиджаке на голое тело, в опорках на босу ногу — хромой Геша, возчик булочника Батманова, известный в слободке
Геша с трудом встал на карачки, поднял всклокоченную бороду.
— Нешто есть право толкать! — крикнул плачущим голосом. — Разбойники!
Попытался выпрямиться — ничего не вышло, ноги не держали, свалился на спину. Лежа, вдруг заорал во всю мочь:
Стреляй, солдат, в кого велят, Убей отца, родного брата, Убей жену, убей детей, Но помни памятку солдата…Из казенки, пошатываясь, вышли крючники. Все рослые, под притолоку, мужики. У каждого за голенищем валенка железный крючок для работы с хлопком. Посмотрели на пьяного воющего оборванца — не понравилось, стали останавливать:
— Молчи, обиженный, душу гложешь!
Геша скосил на них заплывший глаз, притих. Но едва крючники отошли, опять завыл:
Попы тебя благословят, Убьешь отца — греха не будет. Они не врут, коль говорят: Бог вашу службу не забудет…У Артема мурашки по телу пробегали. Вот так Геша! Откуда такую песню знает? Ни в одной книжке не найдешь. Крючники вернулись. Один, мрачный, заросший, занес над Гешей кулачище, пригрозил:
— Слышь, убогий, не тревожь!
Парням уже не до шаров, сгрудились, смотрят. Люди, идущие по своим делам, тоже сворачивают к казенке. Толпа растет.
— Разойдись! — вдруг несется за спинами. К пьяному проталкивается городовой Бабкин — длинная шинель с ремнями накрест, шашка, бьющая по ногам. Глаза круглые, усы заиндевели, шевелит ими — ну чисто кот, которого вспугнули с лежанки. — По какому случа-а-ю?
Удалось наконец протиснуться, схватил Гешу за шиворот, поднял. Тот не стоял, ноги подгибались, вжал голову в плечи — смотреть и смешно и жалко. Бабкин ухватил его поудобнее, поволок — видно, в кутузку.
Геша силился сохранить сползающие опорки, поднял колени к подбородку, придерживал руками. И главное не унимался, кричал:
…Стреляй, солдат, коли штыком, Кусай зубами, бей прикладом…Толпа двигалась следом. Парни вдруг переглянулись, гикнули:
— Наших бьют!
Бросились на городового, вырвали Гешу.
— Леший с вами, — устало оказал Бабкин, отдуваясь. — Нынче все полоумные.
Геша совсем осмелел, тешит народ:
АСмеются парни, смеются крючники. Радуется Артем. Куда интереснее, чем в училище. Диво-дивное: Геша царя хулит, и ничего, никто его не обрывает.
Смотрит — шагает по мостовой с сумкой в руке Лелька Соловьева. Знать, с базара. Окликнул:
— Подожди, Лельк.
— Ась! — отозвалась девчонка. На длинных ногах подшитые, с рваными голенищами валенки. Неприкрытые голые коленки посинели, покрылись пупырышками. Пальтишко из отцовского пиджака скроено, шапка тоже отцовская, налезает на лоб.
— Ты меня? — спросила Лелька и мигнула Артему озорным глазом.
— Кого же больше! — удивился Артем. С подозрением уставился на нее: чего вздумала мигать? — Егора видела?
— Ась! — Лелька рассеянно оглядывается по сторонам. — Вчера видела. Утресь на фабрику пошел — видела. С Работновым Васькой… Отгадай загадку: на плешь капнешь, о плешь ляпнешь, с плеши долой.
— Ты сегодня какая-то глупая, — заметил Артем.
— Сам дурень, — огрызнулась Лелька. — Блин это, вот что. На плешь, на сковороду, теста капнешь, о плешь, о сковороду, второй стороной ляпнешь, и с плеши, со сковороды, долой. А еще ученый!
Показав язык, Лелька повернулась неторопливо, напоследок крикнула:
— А тебя батяня ищет. Встретила, так спрашивал. Порку задаст.
Артем не знал, верить или не верить. Вроде не за что порку-то. На всякий случай побежал к дому.
Отец куда-то собирался — в чистой белой рубашке, выбритый. Похоже, не работал сегодня.
— Знаешь, что я слышал! — с порога возбужденно объявил Артем. Хотел рассказать, как орал Геша у казенки.
— Знаю, сынок, — негромко ответил отец. Сегодня он почему-то казался чужим, странным. Глаза запали, как после бессонницы. — В Питере царь на рабочих руку поднял. Уйму людей пострелял…
Зимний звездный вечер. Мороз. В тишине гулко скрипит под ногами снег. Двое спускаются с крутого склона к берегу реки, то и дело оступаются на узкой тропке, проваливаются чуть не по пояс. Постоят, оглядятся и опять делают осторожно шаг за шагом.
На крыльце бревенчатого приземистого дома, что под самым склоном, кутаясь в шубу, стоит в тени человек. Он всматривается в идущих — может, не те, кого ждет.
Двое направляются к дому, старательно стукают валенками, сбивая с них снег. Человек выходит им навстречу. Это хозяин дома Иван Калачев.
— Что так долго? — глухо спрашивает он.
Перед ним Мироныч и Федор Крутов. Мироныч усмешливо откликнулся:
— А ты думал, легко уйти от Милюкова? Уговаривал на чашку чаю. Еле отбились.
— Удалось выступить? Допустили?
— Все было, как задумали.
— Здорово выступил, — подтвердил Крутов. — Сейчас еще, видимо, затылки чешут. Досталось питерскому барину на орехи.
— Чай, полиция была? Как же ушли?
Мироныч засмеялся, вспоминая.
— Полицейских крючники затолкали меж кресел. Останавливать было некому. Мы огляделись да сразу сюда.