Лицей послушных жен (сборник)
Шрифт:
Но если бы кто-то спросил у нее об этом прямо, она прямо и ответила бы, что у нее есть большой страх потерять себя – ту свою маленькую, но крепкую целостность, которую нашла в себе когда-то давно – в кухне у своего случайного спасителя.
Боялась, что кто-нибудь, кто обещает ей большие золотые горы, не даст делать то, что хочет ее душа. Потому что получила огромный опыт покорности, который, как она думала, не выветрился из нее до сих пор…
Полина снова приложила мундштук к губам.
Она редко играла эту мелодию, ведь это была не ее мелодия. Но она
Но сущность оставалась той же: он говорил с ней все эти десять лет, и каждый раз она находила в таком разговоре новые и новые нюансы. Теперь она знала, что его настоящее имя, которого он стеснялся, – Ланцелот. Знала, так как писала это имя на посылках с принадлежностями к инструменту, которые регулярно посылала ему, унаследовав дело пана Теодора Павлишина.
Она никогда не забывала его. Но и никогда не пыталась найти. Ведь после того, что узнала из прессы о заведении, в котором воспитывалась, раз и навсегда считала себя ущербной, зараженной тем странным вирусом, который, как она считала, мог сделать ее зависимой.
А этого она хотела меньше всего – искусственности, неестественности, внешнего вмешательства в свои мысли, в то, что было в ней целостного и настоящего.
Время от времени, когда она слушала его по радио или выискивала выступления в «ютубе», ей ужасно хотелось написать ему письмо.
Обычное письмо, которое пишут благодарные ученики своим бывшим учителям…
Дорогой Ланцелот! Вы, наверное, не помните меня, но я хочу, чтобы Вы знали: я стала другой благодаря Вам. Я перечитала уйму книг, пересмотрела все фильмы и увидела все картины, о которых Вы рассказывали. Теперь я знаю, что мир невероятно большой. И что удивительно, он весь прошел сквозь меня – и тоже благодаря Вам, Вашей музыке.
Закончила бы так…
Не подумайте, что мне от Вас что-нибудь нужно! У меня есть все, что необходимо счастливому человеку. А я действительно счастлива. Без всяких внешних вмешательств!
А еще, может, решилась бы и добавила, что…
…Ваша музыка в последнее время беспокоит меня своим внутренним состоянием: она, как и всегда, вынимает душу, пускает ее путешествовать по мирам, очищает и превозносит – все, как должно быть, но… Но (не обижайтесь, – возможно, мне только так кажется) не возвращает ее на место! Когда Вы выходите на коду, кажется, что и сами не знаете, хочется ли Вам возвращаться…
Полина отвернулась к окну, где в вечернем свете поблескивал огоньками обрыв, вдохнула воздух и выдохнула его в золотое чрево своего альтового.
«…Отныне и навсегда ты никогда не будешь чувствовать холода, голода, разочарования и насмешек.
Ты найдешь свою амфору, свой серебряный щит и их место в изгибах пространства.
Корона найдет свою голову, посох – свою руку, глаза – свою цель, ягненок – свои ясли, краски – свое полотно, ступни – свою дорогу, раны – свой бинт… В небесном челне по лунному озеру во вспышках зарева поплывешь вечной осенью… В южном городке среди раскаленной черепицы будет ждать тебя ослик, нагруженный пряностями, и ты найдешь свой приют среди разноцветных полотенец, глиняных свистков, на страницах книг, в миске с розовой водой, под полотняным навесом прибрежных кафе, на дне фарфоровой чашки… В небе, в море и на суше… В камне, где в отпечаток археоптерикса можно залить воск, а можно – свинец… В животе золотой рыбы засветишься тысячной икринкой… Тонким смычком переплывешь круги одиночества на воде…»
Глава третья
Кошка
Черт побери!
Я застыл и, чувствуя, как ослабли ноги после дальней дороги за рулем, опустился на бревно, выпиленное в форме скамейки, у стены мастерской.
Черт побери!
Меня не удивляло, что моя мелодия пошла по миру, – в конце концов к таким коллизиям я уже привык. Удивительно было другое: как этот старый черт, который больше имеет дело с ножовкой, умудряется так играть без фаланги на пальце!
Ведь я точно помню, что в нашу последнюю встречу он пожал мне руку своей четырехпалой ладонью. Неужели он обратился к мастерам пластической хирургии или к самому дьяволу, который нарастил ему потерянное?
Что за чудо?
Конечно, я помнил, что пан Теодор иногда исполнял передо мной какие-то импровизации на своем альтовом саксе. Они звучали вполне прилично, я кивал головой, избегая смотреть ему в глаза. Отсутствие фаланги среднего пальца делало мелодию хромой и неколоритной. Но я ценил его волшебное, почти мистическое мастерство придавать немой древесине то полнозвучие, которое отсутствовало в его музыкальных упражнениях.
Но что я слышал теперь?!
Что это было? С каким существом заключил договор этот колдун?
Какая чертова трость помогает ему быть таким раскованным и откровенным?
Я уперся головой в деревянную стену мастерской, и древесина усилила восприятие каждой ноты.
Конечно, альтовый звучал иначе, чем мой теноровый.
Но это никак не уменьшало значимости его музыкальной речи. Наоборот, добавляло нереальной, жгучей, щемящей боли, такой, что я невольно потрогал под глазами и на самом деле вытер с нижнего века холодную слезу. И опять не мог мысленно произнести ничего лучшего, чем это «черт побери».
Альтовый слово в слово, как самый коварный инквизитор, пересказывал мои слова, сказанные сто лет назад той единственной девушке, двухразовое присутствие которой в моей жизни вдребезги разбило мои представления о человеческих отношениях.
Я зажал уши руками и посмотрел на небо. Оно было уже ночным.
В маленьких городах, не загазованных парами бензина, звезды всегда смотрят на тебя в упор, вызывая беспокойство и какую-то генетически заложенную тревогу – почти животную, необъяснимую и от того еще более тоскливую.