Личное дело игрока Рубашова

Вальгрен Карл-Йоганн

Ночью в деревне Омарска в Боснии он видел, как сербы жгли людей заживо. Они разложили костер из горящих автомобильных покрышек и загоняли пленников в огонь. Тех, кого не удавалось затолкать в пламя, расстреливали на месте. Они занимались этим всю ночь. Всю ночь они жгли живых людей. Всю ночь они убивали.

Чтобы не видеть живых, он снова углубился в леса, но от мертвых деваться было некуда. Ночью, сидя у костра, он видел, как в темноте проступают их лица. Они окружали его, полупрозрачные и немые, и пахли перегноем и могилой. Это были жертвы войны, войны, продолжавшейся весь век. Они вздыхали и показывали свои раны, некоторые садились рядом с ним и протягивали в костер прозрачные руки. Потом они уставали и снова уходили в ночь.

Как-то вечером в Сараево мы решили

ему показаться. Это была зима, середина девяностых годов. Мы решили на этот раз появиться в своем истинном облике и дать ему понять, что это мы. Мы стояли в полуразрушенном проулке, освещенные месяцем. Мы протянули ему руки, чтобы показать, что не желаем ему зла. Мы объяснили ему, разумеется, без слов, что мы, так же как и он, должны быть здесь, чтобы остались свидетели. Все остальные могут погибнуть. Мы объяснили ему, что все злодейства, которые нам приписывают, — это человеческие злодейства. Не наши.

Но ему было все равно. Мы его уже не интересовали. Он только покачал старческой головой и повернулся к нам спиной. Просто повернулся спиной и ушел.

Краткая автобиография в преддверии финала

В космологии ирокезов дочь Земли родила близнецов. Младшего звали Флинт, неудачник, многие и многие несчастья принес он племенам и народам. Конечно, не стоит сравнивать его с сыном верховного бога хананеев Баалом, или с Ахриманом, Иштаром, Дионисом, с Луке, [59] или с тем библейским судьей, что заключил с Богом пари и начал испытывать Иова. Но здесь, на земле, в море времени, в неслыханном многообразии языков и наречий, в джунглях легенд о скитаниях (никогда, кстати, не бесцельных; за каждым есть план), хоть и нельзя сравнивать всех вышеупомянутых персонажей, перевоплощения все же происходят — один перевоплощается в другого. Все это мы превосходно знаем — не первый день в этих играх.

59

Луке — персонаж скандинавских мифов, отличавшийся исключительной злонамеренностью и коварством.

Мы? Давайте на секунду задержимся, прежде чем добровольно угодить в эту грамматическую ловушку. С таким же успехом мы могли бы сказать «Я», но мы этого не делаем. У нас так много форм, что довольно трудно уместить их в личностных рамках «Я».

Как можно внушить себе, что ты некая реальная личность, когда выступаешь в виде небольшого вихря или, скажем, пламени свечи? Как можно ощущать себя единым и неделимым «Я», если ты, к примеру, стадо свиней? Кстати, притворяться осколком стекла или игральной костью тоже подвергает чувство собственного «Я» немалым испытаниям; поэтому нам куда родственнее с персонажами вроде Маргареты Барш, чем, скажем… впрочем, какая разница; в случаях, когда наши перевоплощения совсем уж ни в какие рамки не укладываются, что мы в таких случаях говорим? А вот что: успокойтесь, это всего лишь бессмысленная полемика местоимений.

Форма или отсутствие формы — наша проблема и одновременно величайшее преимущество. Вытекающая из этого свойства подвижность превосходит все мыслимые пределы. Люди, мягко говоря, удивляются, когда мы появляемся в зеркале. Или материализуемся из пустоты в темной комнате.

Недавно мы были в ресторане и решили посетить мужской туалет, где некто с совершенно помутившимися мозгами решил, запершись, отслужить черную мессу. По дороге мы вызвали определенное замешательство… проходя мимо писсуаров и обнаружив висящее над фаянсовой канавой зеркало, мы просто не смогли удержаться, чтобы не втиснуться между двумя слегка перебравшими господами — они дружно опорожняли свои мочевые пузыри, дымя сигарами. «Добрый вечер, — решились мы их поприветствовать — вы знаете, как это принято между нами, мужчинами, когда мы коллективно справляем нужду». Они были потрясены — мы стояли между ними, а в зеркале нас не было.

Так что, как уже было сказано, в нашем случае форма — решающее преимущество

и не менее решающий недостаток, но мы стараемся приспособиться. Некоторые наши клиенты требуют соблюдения определенного этикета, прежде чем поставить свою подпись. Господа твердых правил предпочитают, например, встречаться в вестибюле отеля, или в масонском ресторане, или, для пущего настроения, в готическом соборе. Хуже всего предприниматели… впрочем, военные недалеко от них ушли. Они читают каждую бумажку минимум дважды, а то и трижды, чтобы в конце концов вцепиться в какой-нибудь параграф, начать торговаться и утверждать, что та или иная формулировка требует уточнения. В таких случаях мы одеваемся скромно, в соответствующий сезону костюм, и появляемся в сопровождении шофера. Как, например, сейчас, в этой комнате с кондиционерами, огромной, как бальный зал, на тридцать четвертом этаже небоскреба с затемненными окнами. Здесь нам даже приходится ждать. («Я знаю, что вы оговорили время, но директор как раз сейчас на важном совещании, присядьте, пожалуйста, вон там, в углу, есть кофейный автомат».)

Что ж, это дает нам повод задать несколько вопросов, касающихся общих тенденций развития человечества. Мы должны признаться, что к концу этого столетия люди стали заметно более скептичными. Может быть, в этом что-то есть? Может быть, это разумно? Кое-кто просто отказывается верить в наше существование, хотя сами же нас и приглашали. Им неважно, какими превращениями мы пытаемся доказать свое наличие… «Докажите, что это вы», — говорят они. Или: «Я в это не верю: все это — всего лишь предрассудок; вы эмпирически недоказуемы!»

Современное отношение к метафизике иногда переносится с трудом. Они флиртуют с нами, но когда доходит до дела, начинают говорить языком науки. В начале двадцатого века, возможно, было полегче; тогда, по крайней мере, еще существовали глухие уголки, где люди все еще верили, что земля плоская, и даже не могли словами выразить свою веру в Бога и Дьявола… кстати, если приглядеться к формам, в которые облекала Бога и Дьявола человеческая фантазия, они на удивление схожи. Бог и Дьявол — одного поля ягоды, разве что в тех случаях, когда кровопролития и эпидемии исходят, как люди думают, от Всемогущего, они называются «испытания». На нас же сваливают все, что, по их догадкам, не подходит под категорию «испытаний».

Впрочем, мы говорим это, совершенно не желая показаться надменными, нам не кажется важным придавать такой большой вес именно двадцатому веку. Это всего лишь один век среди тысяч других, капля в море времени. И если ты все время плаваешь в этом море, ничего удивительного, что иногда путаешь одну каплю с другой.

Все время… Вот, кстати, еще одна проблема, помимо формы — время. Время нас смущает более всего — многотысячелетний календарь с отрывными листками, они перемешиваются между собой, тасуются и снимаются, так что в конце концов ничто ни с чем не вяжется. Причинно-следственные связи, как метко сказал в начале века Распутин, для тех, кому нужен Бог. Для существа с нашей широтой кругозора причины и следствия — чистейшей воды иллюзия. Все происходящее, например, в какую-то определенную субботу — всего лишь чисто технический результат иных событий, произошедших в следующую субботу (то есть вызвано фактом, имевшим место в будущем)… понятно, что в таких замысловатых условиях понятия причины и следствия теряют смысл… Вот о чем мы обычно думаем в ожидании следующей встречи, как сейчас, например. На тридцать четвертом этаже.

И пока этот хаос причинности разыгрывается во всех возможных направлениях времени, мы пытаемся бороться с самым главным нашим врагом — скукой. Более всего мучит нас скука. Одно время находили мы развлечение в театре (Тертуллиан прав в этом пункте). Но если вы видели греческие драмы и трагедии, то, в принципе, вы видели все; все остальное — лишь вариации. В бани мы совсем перестали ходить — гигиена все ухудшается. Таверны… что ж, таверны пока себя не изжили. Но в основном сидим мы у какой-нибудь речки и пытаемся ни о чем не думать. Там-то нас легче всего и встретить. На скамеечке на берегу ручья. Если это зима, то на руках у нас меховая муфта.