Личное дело игрока Рубашова
Шрифт:
На четвертую… или, может быть, пятую или шестую неделю он услышал над собой звуки. Ритмичное постукивание металла по камню, потом собачий лай. Он решил, что это галлюцинация — последнее время он общался только с умершими, и они разговаривали с ним так ясно и с такой четкостью, как живые, пожалуй, не разговаривают никогда. Но звуки продолжаются, однообразные, ритмичные, они нервируют его. Он ложится на спину и прикрывает глаза. Вдруг в его могилу врывается ослепительный ледяной свет, и он кричит от боли в глазах. Отовсюду слышны возбужденные голоса, и, будучи уверенным, что потерял рассудок, он покорно разводит
Падают стены, рушатся империи. Возникают новые войны, тайная многолетняя ненависть становится явной. Он продолжает свою одиссею.
Вот он в Боснии, бредет по лесам и болотам, где разбухшие трупы покачиваются на темной воде, как зловонные понтоны. Повсюду сожженные деревни, развалины церквей и мечетей. Навстречу ему — нескончаемые потоки беженцев. Они тащат узлы, волокут за собой изголодавшуюся скотину. Лица их белы от ужаса и влажны от слез.
Это лунный пейзаж; куда ни глянь, кратеры от разрывов снарядов и гранат, изуродованный мир, покрытая густым слоем копоти пустыня, где от лесов остались лишь сожженные пни, черные и мягкие, как бархат. В деревнях в печах опустевших домов еще тлеют угли, двери хлопают на ветру, и бесхозные истерически кудахтающие куры носятся по пустым улицам… впрочем, улицы не пусты — повсюду в самых причудливых позах лежат изуродованные, замордованные, кастрированные трупы.
Он стоит на берегу моря полуразложившихся тел, черепов с остатками почерневшей плоти, на которой еще растут волосы. Вороны клюют глаза убитых, восторженные крысы рвут и растаскивают куски мяса. Раздутые трупы под действием накапливающихся газов мерно колышутся, словно бы жизнь еще не совсем оставила их. Он закрывает глаза и пробует молиться, но сознание его, парализованное увиденным, не желает подсказать слова молитвы.
Во дворах тела сложены штабелями, как дрова, искалеченные, окровавленные. Мертвая женщина со вспоротым животом, рядом лежит нерожденный младенец в кровавой каше плаценты, облепленный муравьями. В распотрошенном чреве матери роется бездомная кошка… Он видит все это, как на черно-белом снимке — подобное страдание не имеет цвета.
Земля сотрясается от взрывов. В ночном небе холодно мерцают звезды — он никогда раньше не видел этих звезд. Может быть, настал Судный день? Конец света? Озверелые стаи собрались со всех четырех сторон света, от Гога и Магога, для последнего, решающего, как им чудится, побоища…
Все еще дымящиеся руины сербской деревни. Он, ослепленный ужасом, ощупью идет вперед. Хлопья сажи, как черный снег, трупы и крысы. Изголодавшиеся деревенские псы с висящей клочьями шерстью подлизывают кровь в канаве.
Внезапный звук останавливает его. На улице, завернутый в одеяло, лежит новорожденный ребенок. Он не верит своим глазам. Человеческое дитя не может находиться здесь, это противоречит законам природы… Он поднимает младенца и прижимает его к груди. Ребенок, успокоенный теплом его тела, затихает…
Он сидит на низкой каменной печи в сожженном доме. Месяц глядит на него
Он слышит его легкое дыхание, и звуки эти напоминают ему его собственного ребенка. Он помнит светлые волосы Леопольда, помнит его глаза цвета моря. Он помнит исходивший от него запах невинности и талька. Помнит крошечные складочки на ногах и рефлекторное движение пальцев, когда брал игрушку. Помнит все с жуткой, нечеловеческой ясностью.
Он сделал для ребенка рюкзачок из найденных им кожаных ремней и рваной шинели, снятой им с убитого мусульманина. Он не мог понять, что за чувство так влечет его к этому чужому младенцу — любовь или вина. Он словно хотел рассчитаться за те смерти, которым сам послужил причиной, искупить несчастья, что он навлек на других своим преступлением в последнюю ночь прошлого века. Он держался подальше от линии фронта. Людей вокруг нет, и это внушает ему спокойствие. Где есть люди, там царит зло, и он ради ребенка избегает людей.
В диких лесах скрывается он, в местах, куда не забредает ни одно живое существо. Мысль, что он поможет мальчику выжить, придает ему силы. Под покровом темноты он ворует еду на хуторах и в руинах, а когда не удается ничего раздобыть, режет себе руку и досыта кормит ребенка кровью. Он понимает, что вечно так продолжаться не может, рано или поздно они должны расстаться, но он старается оттянуть этот миг…
Наступило лето. Он шел через пыльные перевалы и горные долины, поражавшие воображение акустическим феноменом: дикий рев сражающихся солдат отдавался эхом много месяцев после их гибели. Наконец он устал карабкаться по горам и решил отдохнуть.
В долине он разыскал брошенный хутор и, изнемогая от усталости, приготовил ночлег.
Он проснулся от плача ребенка и сел. В комнате стояли четыре сербских солдата, один из них держал мальчика за ноги высоко в воздухе. Он закричал им, умоляя не делать этого, но солдат уже выпустил младенца из рук, а другой вонзил в его живот штык и на штыке поднес к его лицу, словно убитую дичь. Он видел, как свет жизни угасает в глазах малыша.
Шок был так силен, что он потерял сознание, а когда очнулся, он лежал, связанный, на полу.
Они изнасиловали его, все по очереди, но он ничего не чувствовал. Его словно завернули в брезент, и все, что с ним происходило, как будто бы происходило не с ним, а с кем-то другим. Он слышал их похотливые стоны и чувствовал вкус соли, когда они мочились ему на лицо, но все это было как бы на огромном расстоянии, может быть, вообще в иной жизни, с другим человеком, совершенным чужаком, позаимствовавшим на время его сознание. Он слышал, как они застегивают брюки. Смеясь, они облили его керосином, подожгли и ушли.
Лежа на полу, он смотрел, как постепенно обугливается и превращается в золу тело ребенка. И когда прогорели ремни, которыми его связали, он поднялся в море огня и ушел. Все волосы на теле его сгорели. Он достал из кармана старый контракт, как безумный, потряс им в воздухе и закричал так, что порвал голосовые связки.
Осенью ветры погнали его на запад. Он не понимал, как его еще носят ноги. Он не понимал, как он может видеть, слышать или даже дышать. Он не понимал, как его тело все еще выносит неподъемный груз его души.