Личное первенство

Нагибин Юрий Маркович

— Хорошо. Давайте считать, что это в последний раз. Сегодня вы лишаетесь боя.

Никонов умоляюще взглянул на Шелешнева и вздохнул.

Такой порядок Шелешнев завел для того, чтобы никакая ложь не становилась между ним и его учениками. Среди старших ребят несколько человек курили, были и любители выпить кружку пива после работы. Шелешнев понимал, конечно, что не у всех хватит воли сразу отказаться от дурной привычки, и условился с ребятами, чтобы каждый, кому случится оскоромиться, сам признавался в этом перед лицом всего коллектива. Раз пережитый стыд признания, считал он, заставит ученика воздержаться от повторения поступка. Это создавало между ним и его учениками атмосферу искренности и товарищеского доверия.

Когда Никонов встал на место, шеренга снова подровнялась. Восемнадцать пар глаз, голубых, черных, карих, серых, с любовью, вниманием и готовностью

были устремлены на Шелешнева.

Тяжелое, угнетенное чувство начало отпускать его сердце. Быть может, среди этих ребят окажутся чемпионы, новые Градополовы, Королевы, Огуренковы? Но пусть даже ему не удастся воспитать ни одного чемпиона, пусть впоследствии они отойдут от бокса, его усилия не напрасны. То хорошее, чему научит их бокс, навсегда останется с ними. Не избудется в их душе упоение и радость открытой, честной борьбы, воля к победе, мужество, великодушие к слабейшему. Эти качества, воспитанные боксом, окрасят их последующую жизнь. Первые результаты видны уже сейчас. Ребята подтянулись, стали больше следить за своими движениями, исчезла расхлябанность походки, которая многим из них казалась признаком удали и молодечества. Тот же Никонов стал куда лучше работать, его фотографию поместили на цеховой Доске почета. Шестнадцатилетний токарь Витя Андросов поступил в школу рабочей молодежи. Или взять Андрея Солоухина. В заводском училище не было более задиристого, грубого парня. Сказать дерзость преподавателю, оскорбить, ударить товарища для Солоухина было самым обычным делом. А вот с недавних пор жалобы на Солоухина прекратились. Больше того — его избрали старостой, и младшие ребята в нем просто души не чают — при Андрее ни один смельчак не осмелится обидеть товарища.

Едва приметный трепет пробежал по шеренге. Как ни был он мимолетен, Шелешнев подметил легкий знак нетерпения.

— Равняйсь!..

Занятия начались. После небольшой разминки вели бой с тенью, затем начались учебные схватки.

На самодельный ринг вышли два младших члена группы: тринадцатилетний Трушин, ученик ремесленного училища, и его сверстник Карпухин, сын мастера цеха, где прежде работал Шелешнев. Боксерские перчатки трогательно выглядели на детских руках.

Гонг — и ребята принялись тузить друг друга, весьма мало заботясь о том, насколько их удары соответствуют наставлениям руководителя. Но Шелешнев их не останавливал. Он знал, что должно пройти немало времени, прежде чем живой азарт схватки подчинится расчету, а приемы станут естественной формой выражения силы. И он следил главным образом за тем, чтоб ребята не наносили друг другу ударов открытой перчаткой и ударов ниже пояса. В то же время Алексей старался угадать их будущие бойцовские качества. Даже в этой беспорядочной потасовке чувствовались разные характеры и темпераменты. Коля Трушин дрался самозабвенно, ничуть не заботясь о защите. Он стремился лишь к тому, чтобы нанести возможно больше ударов. Его противник Карпухин действовал более осмотрительно: уклонялся, закрывался, а ответные удары направлял в наиболее уязвимые места. Порой и он поддавался азарту и начинал без толку размахивать руками, но быстро обретал контроль над собой. Все же под конец оба так увлеклись, что не услышали гонга. Первым опомнился Карпухин, он отступил на шаг, опустив руки. В тот же миг Трушин ударил его в нос.

— Стоп! Вот это никуда не годится!

— Я не слыхал гонга, Алексей Романыч.

— Совсем плохо. Боксер никогда не должен забываться, в самой горячей схватке обязан владеть всеми своими чувствами, все видеть, все слышать. Нельзя же так терять себя, превращать бокс в потасовку! — Шелешнев еще некоторое время говорил о поведении боксера на ринге, о корректном отношении к противнику.

— Алексей Романыч, можно вопрос? — обратился к нему Андросов.

— Пожалуйста.

— У нас тут спор вышел. Я считаю, что боксер имеет право пользоваться каждой промашкой, ошибкой противника, использовать любой шанс. А Солоухин говорит, что это неблагородно. Что же тут неблагородного? Раз правилами дозволено, крой на все сто!

Шелешнев внимательно посмотрел на Андросова. «Неужели он имеет в виду историю с Соколовым?» — мелькнула у него мысль, но он ее тут же отбросил. Ни один из его учеников не стал бы хитрить с ним. Если бы у них были какие-то сомнения в нем, они прямо бы его спросили.

— Видите ли, товарищ Андросов, это вопрос совести. Возьмем такой случай. Однажды в финале первенства страны Королев дрался с Мартином Линнамяги. Линнамяги находился в отличной форме и сразу ринулся в атаку. Правая у него работала, как паровой молот. Раз — попал, два —

попал, три — Королев уклонился, и Мартин с размаху полетел на канаты. Королев, как говорится, мог взять его голыми руками. А он отошел в сторону и ждал, когда тот будет готов к бою. Королев имел полное право на удар, тем более что он своей ловкостью поставил Линнамяги в такое положение. Но он не хотел случайной победы. Все, кто видел этот бой, восхищались поступком Королева. Конечно, так мог поступить только наш, советский, боксер. Будь на месте Королева какой-нибудь американец, он бы ни секунды не раздумывал. Там и запрещенных ударов не стесняются, бьют открытой перчаткой, плечом, в клинче зажимают противнику рот, чтобы затруднить дыхание, лишь бы судья не видел. Там на ринге действуют звериные законы. Вот и судите сами, правильно ли поступил Королев?

— Факт правильно! — отозвались ребята хором.

— Легко ему было благородничать, — усмехнулся Андросов. — Он же знал, что все равно побьет Линнамягу. А будь он слабее или в той же силе, стал бы он цветки разводить…

— Когда имеешь дело с таким боксером, как Линнамяги, — кстати, его фамилия не склоняется, — никогда нельзя быть наверняка уверенным в победе.

— Дело не в нем, — упорствовал Андросов, — я вообще говорю.

Восемнадцать пар глаз, голубых, черных, карих, серых, с вниманием и доверием были устремлены на Шелешнева, а ему вдруг вспомнился стадион, раздевалка, смуглое лицо Нины на голубом фоне окна, тонкие пальцы, охватившие колено, и жестокие слова: «Хоть бы ради меня, ради прежнего твоего…».

«Нет, Нина, не ради тебя, а ради них, ради этих вот пареньков, я никогда б не воспользовался тем, что ты назвала моим единственным шансом».

Он встал.

— Вопрос, затронутый Андросовым, очень важен, товарищи. В делах совести, спортивной чести не должно быть никаких сомнений и неясностей. Это важнее правильной стойки, защиты и нападения…

Когда Шелешнев поднимался на ринг, Ваграмов предупредительно наступил ногой на нижний канат. У всякого другого это было бы простым жестом вежливости, но Ваграмов играл на публику. Рисовка была приметна в каждом его движении: и в том, как он подставил спину секундантам, чтобы с него сняли халат, и в том, как помахал перчаткой кому-то на трибунах, в рассеянном взгляде, каким он следил за голубями, кружившимися над стадионом, в то время как судья делал бойцам обычное наставление.

Шелешнев подумал, что побить Ваграмова было бы поистине святым делом. Он слишком избалован победами, успехом, а это не ведет спортсмена к добру.

Едва лишь прозвучал гонг, как Ваграмов преобразился: исчезла его мешковатая грация, рассеянно-снисходительный взгляд. На ринге, стоял боец: единый клубок мышц, сухожилий, нервов, боец, беспощадный в своем напоре, притом никогда не забывающий о защите, но слишком привязанный к своему званию чемпиона.

На этом единственном ущербе Ваграмова Шелешнев построил свой расчет боя.

Он отказался от прощупывания противника, сразу пошел в атаку. Он хотел смутить, выбить Ваграмова из равновесия, навязать ему свой темп. Но Ваграмов не желал, чтобы ему диктовали условия боя. Он предпочел уходить. Все же Шелешневу удалось провести несколько сильных ударов по корпусу, затем он послал мощный прямой в голову. Ваграмов пошатнулся, и Шелешнев ударил его в рот. Губы Ваграмова вспенились розовым. Он улыбнулся, шагнул вперед, словно согласился на ближний бой, но в последний момент применил захват.

Судья развел их. Шелешнев замахнулся, но Ваграмов скользнул под руку противника и снова обхватил его, связал своим телом, как ремнями. Судья сделал ему предупреждение. Ваграмов выслушал судью, по-прежнему улыбаясь. Он не боялся боя, но хотел вести его так, как это нужно ему, и твердо стоял на своем. Шелешнев оценил его упорство, но он был слишком опытным боксером, чтоб дать Ваграмову безнаказанно придерживаться, этой уклончивой тактики. И в следующий момент, когда Ваграмов попытался связать его, он молниеносным движением высвободил левую руку и заколотил по ребрам противника. Он почувствовал, как ослабло тело Ваграмова, но каким-то шестым чувством угадал, что это уловка. И когда Ваграмов, мгновенно спружинившись, оттолкнулся от него, перчатка Шелешнева догнала его подбородок. Казалось, Ваграмов вобрал этот удар в себя, он не сдвинулся с места, волна упругой дрожи прошла по его мускулам. Это было похоже на глоток, сделанный всем телом. Шелешнев занес руку, но тут раздался гонг. Алексею, не завершившему удар, показалось, что рука его налилась тяжестью в тысячу килограммов. Тугая боль сдавила плечо, скрутила локтевой сустав и медленно отпустила.