Личные истины
Шрифт:
***
Вдохновение можно определить как сладкое и напряженное внутреннее молчание; оно немо и убывает по мере того, как находит себе исход. Творчество в своих плодах есть преодоленное или исчерпанное вдохновение.
***
Любимейший сын мира, баловень мира – скорее всего, не умнейший его сын. Обида либо лишает способности мыслить, либо поощряет ее. Философия в некотором смысле есть плод метафизической обиды человека, изгнанного из рая.
***
Вдохновение не лживо. Писатель владеет истиной, а точнее, истина обладает писателем настолько, насколько им обладает вдохновение.
***
Вдохновение дает истину ценою свободы. Если вдохновенный творец не может солгать, то он не может и прибавить себе вдохновения, чтобы сказать лучше. По истощении вдохновения творцу остается только принять или не принять его плоды. Жизнь великих людей является еще и борьбой с истинами, которые им открылись, и всё потому, что истины открываются против и независимо от рассудка.
***
Чтобы писать, необходимо либо легкомыслие, либо достаточное чувство безнадежности. Писатель должен сознавать свое противостояние целому миру, только тогда написанное будет кое-что весить. На одной чаше весов – мир, на другой душа писателя.
***
Чтобы восстать против некоторого ига, нужно прежде вполне ему подчиниться. Подчинившийся не полностью сохраняет свободу в малом и не чувствует, что уже порабощен в большом. Потому и к отречению от мира бывают склонны именно те, кого мир некогда вполне подчинил себе.
***
Гениальность – всегда гениальность формы, поскольку содержание дано от века и иного не будет. Это одна сторона вопроса. С другой стороны, гений отличается от таланта именно величием содержания, данного прежде всякой формы, талант же – в первую очередь искусство придания маленьким содержаниям обаятельной формы.
***
Писатель ничего не должен принимать готовым. В первую очередь его ожидает подвиг преодоления собственного языка, потому что принятый литературный язык – только задание или канва, ждущая узора. Меньшим из писателей наречется тот, о ком можно сказать: «его язык вполне литературен».
***
Зло всегда ищет мести, уязвленное собственным существованием, руководствуясь указанной Достоевским мыслью: «Я тебе сделал гадость, значит, я должен тебе отомстить». Оттого оно и всегда неспокойно. Невозможно представить себе «умиротворенное зло». Правда, и все человеческие чувства, при условии непрерывности их поощрения, стремятся к бесконечному расширению и оттого неспокойны. Но растущее добро имеет качественные ступени, по которым и восходит; зло же в качестве не изменяется, сколько бы ни росло в числе. Поэтому нет величия в злодействе.
***
Всё возвышенное вызывает трепет, и нет стремления к возвышенному, где нет трепета, – там разливается пошлость. Только трепещущее сердце способно к верной оценке. Прекращение трепета означает иссякновение воли к истине – евангельское отягчение сердец. Бойся, если ты любишь. Трепещи, если ты стремишься.
***
Подвиг утоляет свойственную душе жажду движения, опасности и невозвратных решений. «Следует трудиться, не задумываясь о том, что получится; отправляться в плавание по морям; ходить над пропастью» 3 . Чтобы вполне быть, нужно привести душу в соприкосновение с наибольшим числом предметов, а главное – бояться не
***
Любопытство – преломление страха неизвестности. Ничего не боящийся нелюбопытен, и напротив, смелость – знак острого любопытства. Страх и любопытство составляют отношение к тайне и святыне, нить, связывающую человека с тем, что ему свято, и тем, что его страшит. Довольство вообще не состоит в отношении к тайне и святыне, для него нет ни тайн, ни святынь – именно потому, что у него нет ни страха, ни любопытства.
***
Настоящее сладострастие предполагает обостренную чувствительность к холодным и темным сторонам жизни. Таков Свидригайлов у Достоевского. Быть по-настоящему сладострастным значит жаждать красоты и в то же время чувствовать в красоте леденящую грусть. Сладострастие ненасытно потому, что никогда ничего не приобретает, кроме растущего ужаса.
***
Там нет творчества, где нет личности. Наука в той части, которая полезна – не творчество, потому что не лична. Там, где в науке пробуждается личность, она перестает быть удовлетворительницей потребностей и становится творчеством. Как собиратели сырья для научных мельниц, так и те, кто вращает их жернова, чаще гордятся своей безличностью в изучении тайн природы. Но если не бояться прослыть мракобесом и изувером, следует сказать: наука в большой своей части согласилась на предложение «камни сии обратить в хлебы», и даже увидела в этом свое превосходство над Тем, Кто от этого предложения отказался. Она устыдилась быть творчеством, потому что творчество, как и всё подлинно человеческое, всегда бесполезно. И наука в своем подлинном смысле – бесполезна для большинства, потому что познание никогда не было общедоступной ценностью, а скорее роскошью. Военные ужасы и материальное изобилие нашего времени, относимые к заслугам науки, скорее ее побочные дети.
***
Жизнь наполняется либо творчеством, либо ужасом, оттеняемым маленькими победами. Поэт знает и то, и другое, но зато он всегда на грани измены себе, между ничтожеством и вдохновением. Развивая мысль Вейнингера, можно сказать, что гений – тот, кто испытывает отвращение к себе, когда не может творить, потому что сознает творчество естественным состоянием своей души. Молчащий поэт действительно самый ничтожный из детей мира: он отвратителен сам себе.
***
Где гений, там вдохновение. Наше время видит гений даже в людях, никогда вдохновения не знавших, обыкновенной сноровке и техническом совершенстве. Вообще век сей поклоняется технике как искусству изготовления вещей; гений же – искусство не делать вещи, но принимать их в себя. Гений – восприятие и замысел, а не ожесточенная деятельность ради умножения вещей.
***
Память грустна по своей природе – потому что помнить можно только о том, чего уже нет. Память, как знание о несуществующих вещах, состоит в некотором родстве с ожиданием, которое также имеет предметом несуществующее, но еще возможное. Чтобы избавить человечество от грусти, нужно прежде всего лишить его памяти.