Личные истины
Шрифт:
***
Сладострастие подразумевает отсутствие мужества. Распутник менее мужествен, чем аскет. И обратно, мужество не сладострастно. Ему свойственна определенная сосредоточенность: в любом сосредоточенном занятии есть нечто мужественное. С другой стороны, мужество может показаться ограниченным; его в самом деле можно определить как избирательную восприимчивость. Трус отдается разнообразным ощущениям и теряется в них, а для мужества существует только то, на чем оно сосредоточено. Неправильно думать, кстати, будто мужество не боится: боится, просто страх его не опьяняет. То же относится и к сладострастию, имеющему общую со страхом природу.
***
Быть одаренным страшно.
***
Любовь и получение удовольствия, смешанные до неразделимости веком, на деле не связаны и даже противоположны. Где поиск удовольствия, оттуда уходит любовь, и где любовь, там не до поиска удовольствий. Во всяком случае, утоления потребности, хотя бы и потребности в наслаждении, требует себялюбие, но никак не любовь к другому существу. Век сей в ловушке, из которой не освободится до тех пор, пока не разделит себялюбивое наслаждение и себя отдающую любовь.
***
Тяга к наслаждению тем больше, чем больше страх смерти. Самые развратные эпохи, самые богатые чувственными удовольствиями, – самые несчастные, потому что сила их влечения к наслаждению говорит о силе, с какой их пугает смерть. В вероисповедании «будем есть и пить, ибо завтра умрем» первая часть неотделима от второй: «будем веселиться» именно потому, что «умрем», т. е. боимся.
***
Творчество есть прежде всего строительство себя, и успехи в нем – личные нравственные успехи. «Если кто приобретет весь мир…» применимо и здесь. Потерять себя на пути творчества страшнее личной смерти. Единственная цель творчества есть красота во всех ее видах, и творчество прогнившей души обречено быть пожизненной ложью, а ложь, повторюсь, страшнее личной смерти.
***
Надежда и отчаяние сестры. Точнее будет сказать, что отчаяние есть выпитая до дна надежда, и где не было надежды, там никогда не побывает отчаяние.
***
Вера – всегда детская вера, но ведь и добро никогда не бывает совершеннолетним. Зрелости достигают скорее злоба или зависть, словом, те качества, которых обычно нет у ребенка, а вера и любовь присущи человеку от детства и детскими остаются.
***
Верить и надеяться, вообще говоря, дерзко; цинизм «благопристойно» осуждает такую дерзость, но что такое человек без дерзновения? Без дерзости не началось бы никакое дело, вера в Бога и подавно дерзостна.
***
Творчество священно, потому что плоды его если не вечны, то более долговечны, чем их создатель; писатель обращается к миру, каким тот будет после его смерти; это разговор с несуществующим будущим, т. е. вечностью впереди, насколько она возможна для человека и его дела. В сущности, всякое с болью написанное (т. е. долговечное) слово есть голос из гроба, поскольку оно переживает писателя.
***
Подлинное самосознание редко; проявляется оно в виде мгновенного ужаса, ощущения бездны, и никогда не бывает долговечно. Вдохновение и творчество суть проявления такой вспышки самосознания, в конечном счете ужаса, но уже примиренные и гармонические. Собственно говоря, пробудившееся самосознание имеет исходом либо безумие, либо вдохновенное творчество; последнее дает выход ужасу и облегчает душу. Теории творчества, объясняющие его через борьбу классов или половую стихию, говорят только о том, насколько слабо было самосознание их создателей.
Ожесточенная деятельность имеет свойство притуплять самосознание, но тем более резким бывает пробуждение посреди действия, которое вдруг
***
Фрейдизм возможен только в обществе, которое теснейшим образом связывает грех с жизнью тела и в особенности стихией пола. В этом смысле он проявление больной совести, переиначенный вопль: «Кто избавит меня от тела смерти сего?!» Вообще следует заметить, что цинизм как утверждение темных или скрываемых сторон жизни может быть проявлением стыда. Бесстыдство может быть признаком внутреннего нравственного разделения (бесстыдник нуждается в самооправдании, и чем громче его голос, тем сильнее может болеть его душа), хотя насчет большинства бесстыдников не следует обольщаться.
***
«Он правдиво выразил свою душу». Тот, о ком это можно сказать, искупил все свои литературные грехи и принадлежит искусству настолько, насколько это возможно. Искусство не вымысел. Цель искусства есть правда о человеке.
***
К гению подходят слова кн. Бытия о духе над бездной. В нравственном смысле он действительно над бездной, и в каждое мгновение может упасть. Он выше добра и зла, но не потому что они «условны», но потому что для него они равно возможны. Гений нравственен добровольно, вот смысл его пребывания над добром и злом. Его верность добру свободна, но потому и угрожаема. Маленький человек не выбирает: он либо рождается добрым, либо становится дурным от обиды на мир, порожденной недостатком воли и способностей; в гении же «Бог с дьяволом борется», достаточно вспомнить Достоевского. – По поводу нравственности можно сказать и больше: добро есть то, что выбирается свободно; нельзя быть добрым по принуждению (злым – сколько угодно). Нравственность добровольна или не существует вовсе.
***
– Вы пишете для себя?
– Плохой вопрос. Так же можно спрашивать о том, для себя ли я живу.
– А для кого же еще, как не для себя?
– Для себя? Разве можно пожелать себе рождения, обретения личности и потом смерти? Нет, для себя не живут, и творчество тоже не бывает для себя.
***
Весь век проповедовали «бессознательное»; а жизнь-то и в самом деле бессознательна, в смысле «полюби жизнь прежде смысла ее», как сказал Достоевский. Все естественные душевные движения и источники творчества бессознательны; но не там искали… Человек как существо, творящее вопреки среде и себе самому, внутренне противоречивое и потому свободное, – этот предмет слишком широк для искателей «бессознательного».
***
Чтобы иметь смысл, история должна быть бесконечной, т. е. вечно неоконченной. Всякий «конец истории» не венчает ее, но обессмысливает. Смысл жизни и истории, как жизни человечества, в бесконечном приближении к недосягаемым целям.
***
Ребенка отличает краткость и острота переживаний, именно поэтому ему несвойственны страсти. Он не бесстрастен, но никакое влечение его не подчиняет надолго. Ребенок вообще больше ожидает, чем вспоминает; страсть же как длительное и глубокое чувство находится в родстве с воспоминанием.