Личный демон. Книга 2
Шрифт:
Сесил, а может, Велиар, кто их теперь разберет, привлекает Кэт к себе и с мужской, нерассуждающей силой впечатывает в твердые мышцы груди и бедер. Ну и пускай не любовь, пускай. Главное, она не останется одна-одинешенька на гнусной Тортуге, привязанная к уютному домику и ежеутренним пробуждениям в пустой постели, пахнущей пачулями — до скончания веков, пожизненно.
— Не бойся, — говорит князь ада и обнимает Саграду, будто черными крыльями укрывает.
Реальность вокруг истончается, истаивает, сквозь комнату в доме колдуна проступает скелет храма — тонкие ребра контрфорсов, проваленные своды, высокие окна, лишенные витражей, непристойно оголенные стены, груда камней на месте алтаря, оскверненный, выжженный неф. Самайн с его древней, несмываемой неприязнью к единобожию пляшет на руинах святилища свой дикий, бешеный танец, вороны гадят на головы святым, орут в приделах, насмехаются над беспомощным богом христиан.
Зимний сон разлит в воздухе, липкий, сладкий, затягивающий. Лечь бы сейчас на ледяной каменный пол, смежить веки и замереть на месяцы, чтоб только надкушенная луна смотрела на тебя неделю за неделей взглядом неотрывным, обволакивающим, точно смола — пойманную мошку.
Страшно в царстве Самайна, где боги умирают, чтоб возродиться в Бельтейн.
— Сесил… Билли… — шепчет Кэт, — слышишь меня? Куда теперь?
— На пир Самайна, — глухо отвечает он. — Нас ждут, Кэти. Держись ближе ко мне и не смотри им в глаза. Мы выберемся.
Выберемся, мой милорд. Где наша не пропадала! — собирается хохотнуть пиратка, но смех, точно кусок матросского сухаря, попавший не в то горло, оборачивается мучительным, раздирающим кашлем. Все равно, пусть даже не получится смеяться и смотреть в глаза своим палачам — мы пройдем тебя насквозь, Самайн.
Ночь на День всех святых, ночь Самайна застала Катерину за четками. Конечно, она не молилась — с чего бы это? Ближе к богу, чем сейчас, она уже не станет. Райский морок, папский престол, то ли вершина, то ли бездна власти, ангел по правую руку, сатана по левую. И разумеется, вечность счастья, ожидающая папессу как награда за преодоление искушения.
Выбор между честью-властью-славой — с одной стороны и страстью-дурманом-свободой — с другой. Самый банальный и самый трудный выбор на свете. При любом раскладе платить придется унижением и одиночеством. Потому что ни верная паства, ни пылкий любовник не подставят плечо под бремя твоего личного стыда. И прихожане, и возлюбленный будут упиваться зрелищем твоей силы и славы, пока ты ложишься со стыдом в постель, перед сном припоминая все, за что себя ненавидишь, перебирая четки метанойи, привычно проходясь по незаживающим ранам. Они будут петь тебе осанну и говорить комплименты, когда ты проснешься со стыдом в обнимку, словно с наглым, балованным псом, забравшимся в хозяйскую постель. И когда прошлое с ревом пробьет брешь в твоей защите, встречать его придется в одиночку, помощь не придет — ни от того единственного, кто хочет тебя, ни от тех многих, кто тебя боготворит.
Большая бусина четок скользнула под пальцами, наполнив душу кипарисовой, кладбищенской печалью и бескрайним смирением, пригибающим голову вниз, к коленям. Нить розария прижалась к губам, шепчущим против воли «Фатимскую молитву»: [98]
Domine Jesu, Dimitte nobis debita nostra, Salva nos ab igne inferiori, Perduc in caelum omnes animas, Praesertim eas, quae misericordiae tuae maxime idigent. Amen. [99]98
При чтении молитв Розария соблюдается определенный порядок: на большой бусинке читается «Отче наш», на маленьких десяти — «Радуйся, Мария». В конце каждой цепи бусин, при смене темы размышлений о тайнах евангельских, произносится «Слава» и краткие молитвенные возгласы, например, «Фатимская молитва» — прим. авт.
99
Похоже, папесса Иоанна проникала в безбожную катину суть все глубже, наполняя ее своей кротостью и готовностью отдаться под покровительство господне — так же, как сама Катя жаждала отдаться под покровительство Люцифера. Каждая из сторон влекла ее, антихриста, воплощение Анунит, к себе — и Катерина мучилась между ними, распятая.
Война или игра? А может быть, сговор ангелов ада и небес, как сказала Кате мать обмана, ее личный демон? В памяти всплыл рассказ о нападении на Цапфуэля двух дьяволов — один с длинным незапоминающимся именем, другой с коротким, но таким же незапоминающимся. Будь я собой прежней, усмехнулась Катя, следующие трое суток я бы провела, пытаясь припомнить, как их звали. Но сейчас со мной ты, Денница-младшая. Напомни мне, кто это был. Будь хорошей девочкой, хотя бы во чреве матери своей. Ладонь с кипарисными четками ложится на живот, заметно округлившийся, дитя сатаны вздрагивает, словно от щекотки, вскрикивает: Агалиарепт! [100] Буэр! [101] Правильно, моя всеведущая детка. Так их и звали: Агалиарепт и Буэр. Наносящий душевные раны и исцеляющий их. Адский вариант злого и доброго копа. Они предложили Цапфуэлю сделку, которая, на взгляд Наамы, не состоялась. И даже закончилась жестоким поединком. В ней ангел впервые обнажил меч за демона. Вот только… всё ли было таким, каким казалось?
100
Подчиненный Люцифера, управляющий прошлым и будущим. Ему доступны самые сокровенные тайны, он сеет вражду и недоверие между людьми — прим. авт.
101
Демон, подчиненный Агалиарепту, обучает философии, этике, логике, естественным наукам, а также магическим и лечебным свойствам трав и растений, исцеляет все болезни (в особенности душевные расстройства) — прим. авт.
Обмануть можно и саму мать обмана. Ты всего-навсего молодой демон, Наама, не тебе тягаться с древними хитроумными ангелами, многие из которых вдобавок безумны. Но безумие лишь изощряет их хитрость. Тысячелетия игры за наши души извратили саму идею добра и зла, уничтожили баррикады между сторонами, создали легионы двойных агентов, работающих то на одну армию, то на другую, а чаще всего — на самих себя. Между тем мы, наивные люди и демоны, упорно ищем в живой, переменчивой игре вечные и незыблемые устои, цитадели, за которые бьются чистые сердцем, непоколебимые в вере защитники.
В то время как ад и рай действуют заодно, предлагая ей, Кате, каждый со своей стороны: съешь яблочко! Или два. Яблочко созидания и яблочко разрушения. Предлагая Цапфуэлю: отдай нам своего раба, когда он дозреет до того, чтобы вообразить себя паладином Саграды. Предлагая Люциферу: отдай свою суженую, когда она испортится до кондиции Пута дель Дьябло. Предлагая, предлагая, предлагая…
Даруя выбор хозяина — рабам. Пусть им кажется, что они не на рынке рабов, не на гнилом помосте, продуваемом ветрами алчности и бесприютности, а в безопасном, тихом месте, где их голос звучит громче ветров за стеной. Пусть надеются, пусть верят, а потом пусть сами решают, что им делать со своей верой, когда у той выйдет срок годности.
Таков он, обжиг человеческих душ. Вся вселенная — всего лишь печь для обжига душ. И только белая глина не меняет при обжиге цвета своего, в печи белое становится еще белее. Но мир не может состоять из одной белизны. Значит, ты нужна мирозданию, тень моя, тень, плоская черная тварь, что корчится у моих ног.
Четки сползли на пол, в анфиладе комнат понтифика засела темнота. Папесса Иоанна спала и видела во сне Самайн, Кэт и Велиара.
Поле седой травы, целый окоем травы, гуляющей волнами, не помнящей ничьих следов — словно море, зовущее, чтобы его перешли посуху. Настоящее-то море не перейдешь, расступись перед тобой вода хоть сотню раз. Морское дно — провал на провале, скала на скале, топкая слизь на дне засасывает по колено, утягивая в скрытые под песком расселины… Врет легенда, написанная сухопутной крысой, не видавшей ничего, кроме мелководья. Может, и легенды о Самайне писали такие же вруны.
Из травы с фырканьем вспархивает птица, мечется рядом, не улетает далеко, подставляется: догоните, поймайте меня, слабую, раненую. Где-то рядом, под метровыми стеблями, тяжело клонящими головы, на высушенной в пыль земле — гнездо с поздним выводком. И три желторотых башки таращатся в небо сквозь зелень и золото. В небо, из которого приходят еда, любовь и смерть. Можно свистнуть Китти — чуткий львиный нос мигом отыщет мелких, покрытых жидким пухом птенцов. Какой-никакой, а все-таки обед для них троих… четверых.