Личный демон. Книга 3
Шрифт:
Я ведь могу отнять ее, забрать себе, понимает Саграда, глядя в глаза Денницы-старшего. Достойная месть за мою отнятую жизнь. Мы, Священные Шлюхи, умеем разлучать детей и отцов, даже если нас нет больше среди живых. Как Кэт разлучила Абигаэль и Агриэля, вложив в детскую ладонь дагу, еще хранящую тепло материнской ладони, и шепнув малышке на ухо: неправильно, когда отец отнимает игрушки у дочери. Шлюха с Нью-Провиденса знала излюбленные приемы безумного Сесила. Угадала точнехонько: демон вероломства не ведал другого пути, кроме как плевать в колодец, из которого пьешь и в котором когда-нибудь утонешь. Не так ценны любимые рабы, люди-игрушки, как мысль, что у тебя есть СВОИ игрушки. И свои люди. Но когда за спиной маячит бывший ангел, падший и оттого еще более всеведущий, он перехватывает твое сердце в полете
Единственное, чем ты можешь отплатить ему — отчуждение. Моря, океаны отчуждения, ни переплыть, ни перелететь, ни докричаться. Пусть знает второй князь ада, что победа его — пиррова.
Денница-младшая похожа на Абигаэль — и не похожа. Зеркальное отражение, неуловимо другое, склоняющее голову тем же жестом, но к другому плечу, жестокое иной жестокостью, молящееся нездешним богам, любящее не человеческой любовью. Катя видит у подножья трона обеих дочерей Люцифера — Дэнни и Мурмур, они стоят там, точно львы-стражи у входа в святилище. И, как львам-стражам положено, одесную расположилась Мурмур, словно лев-андрогин, ошую — Денница-младшая, маленькая львица. В руке Мурмур сияет тама, [52] рот ее крепко сжат, [53] глаза зло сощурены. Губы Дэнни, наоборот, приоткрыты и округлены в долгом-долгом выдохе. Так, будто она обижена, но изо всех сил пытается это скрыть. Взгляд Мурмур то и дело останавливается на полудетском рте, на едва заметной трещинке в середине нижней губы. Тама в руках демона темна и безжизненна.
52
Шар, который придерживает лапой лев-страж. В буддийской традиции трактуется как символ буддийского знания, несущий свет и могущий исполнять желания — прим. авт.
53
У парной скульптуры львов-стражей одна фигура обычно изображается с открытой пастью, другая с закрытой. Это трактуется по-разному: как символ рождения и смерти; как символ открытости к добрым помыслам и неприятия злых. Открытая пасть льва-стража должна отпугивать злых демонов, закрытая — удерживать и защищать добрых — прим. авт.
При виде беззаконной любовно-родственной пары, нарушающей все табу божеские и человеческие, узел в животе Катерины скручивается по новой. Детям кажется, что любовь может оправдать всё. Не потому ли мы так хотим ее, что она, точно Святой Грааль, сулит нам прощение грехов, а сердцу нашему — вечную жизнь, покой и удовлетворение?
С чувством, близким к неловкости, Катя вспоминает, кто она. Антиграаль, не святой и не насыщающий, а только забирающий и требующий еще. Пожалуй, антиграаль больше похож на любовь, вздыхает Катерина. И как же странно осознавать свое родство… с любовью. Видеть ее устрашающую изнанку, пока весь мир мечтает прогуляться по радуге, целуясь на каждом шагу, знать про человека, что он лишь кукла, сшитая грубым швом на живую нитку, что в любой момент царапнет острым когтем беспамятный демон-шеддим, сын матери Наамы — и разойдется шов, удерживающий сердце, и никакой ангел-хранитель не примчится латать прохудившуюся душу.
Я могу увести ее от вас обоих, повторяет про себя Катя. Протянуть руку и поманить: идем со мной, детка. Я та, которую ты видела во сне чертову дюжину лет, та, кому ты мечтала поведать свои горести и страхи, чтобы отдать их и больше к ним не возвращаться. Я твоя мама и здесь, в разворошенном подсознании, сила моя больше божественной и демонской мощи. Ну что, идем?
Владыка преисподней бросает понимающий и прощающий взгляд на Саграду. На дне его глаз плещется боль — и не понять, тоска ли это по Лилит или по дочери, еще не отнятой, но уже не принадлежащей отцу своему. При мысли о том, что плод ее чрева кому-то нужен, кроме нее, матери, связанной невидимой пуповиной с каждым из них, рожденных и отнятых от груди, Катерина
Мгновения счастья, связанные с детьми, неуловимы, точно носящиеся в летнем воздухе стрекозы. Круглощекое личико, требовательно вжимающееся ртом в раздутую от молока грудь, едва заметные брови собирают лоб обиженной складкой — и сердце раз навсегда попадает в плен. Теперь оно существует отдельно от тела, вечно блуждая в дебрях опасного мира, пока любимое дитятко познаёт эти дебри.
А что для отца ребенок? Продолжение себя. Не хочешь продолжать меня, стать улучшенной копией с улучшенной копии — дедовской, прадедовской — прочь с глаз моих. Так исстари повелось. Или, может, сам сатана, бездетный и лишенный любви, уничтожал нежность и близость везде, где находил? Лишал вселенную любви, мстя за назначенную кару.
Катерина делает шаг навстречу Дэнни и маленькая львица делает шаг со своего пьедестала — высокого, в человеческий рост. Катя беспомощно вскидывает руки, понимая, что не сможет подхватить падающее тело, не успеет. Но с другого постамента срывается тень — не то человеческая, не то звериная — и Денница-младшая падает в объятья Мурмур, будто в страховочную сетку. Демон прижимает катину дочь к груди привычным баюкающим жестом и Катерина понимает: тварь из глубин нганга укачивала ее дочку перед сном, меняла ей пеленки, учила ходить и подбрасывала в самое небо, наслаждаясь визгом и хохотом, подхватывая крепко и умело, не давая упасть. Радость, украденная или взятая с бою. Нежность, сокрытая от дьявольского ока, отцовского пригляда. Любовь, недозволенная и незаконная. Крупица счастья, которую Мурмур не отдаст. Ни матери, ни брату, ни земле, ни небу.
Денница-младшая, крепко обхватив Мурмур за шею, виновато и пристыженно смотрит на мать из кольца ответно обнимающих рук. Прости, но кажется, ты опоздала, мама. Синица ли в руках, журавль ли в небе, а руки мои заняты, давно заняты.
Катерина мотает головой, зажмурив глаза, ей кажется, что она ослепла от своих снов разума, слишком ярких, слишком болезненных, слишком бьющих по глазам — и в сердце, в самое сердце, как копьем на ладонь ниже соска, чтобы точно попасть между ребер.
— Любви, вишь, ей захотелось, — мычит Катя сквозь стиснутые зубы. — Вот и получи… дырку от бублика…
— Главное в бублике — бублик, а вовсе не дырка, — посмеивается Наама. — Столько любви, сколько дьявол может дать, он тебе отдал. У него нет больше — ну так и у тебя больше нет.
Есть, хочет сказать Катерина, есть, но кому она нужна, моя любовь, кому мне ее дарить, предлагать, навязывать? Кому мне продать свою бесхозную душу? Кто захочет принять меня из рук сатаны? По чьим рукам мне пойти, чтобы стать, наконец, счастливой?
А может, довольно думать о тех, кто кормит нас счастьем с раскрытой ладони, словно норовистых лошадей? Детей, мужей, любовников… Пора, наверное, привыкать жить одной, подолгу бездельничать с чашкой кофе у окна, глядя на взметенные листья, так похожие на бабочек, что даже смешно: осень подражает лету. Вот только бабочки ее — мертвые. И на душе у тебя вместо мельтешащих без толку надежд — счастливая безмятежность горя.
Катя хочет ненавидеть Люцифера, погрузиться в гнев антихристов, багровый, обжигающий, будоражащий. Катерина не намерена больше завидовать — ни крылатому осколку Лилит, с трудом натягивающему человеческий облик, ни ее упрямому любовнику, неспособному смириться с божьей волей. Ей необходимо перебороть дурманящее притяжение всех этих бунтарей, рядом с которыми собственная катина покорность совсем не выглядит мудростью.
Антихристов гнев слаб и не в силах справиться с простой человеческой завистью.
Зато Теанна — в силах. И уже теснит катину зависть, подменяя ее всепоглощающим, обволакивающим унынием. Еще немного и Теанна захватит последние форты и посты, водрузит повсюду свой флаг и воцарится безраздельно. Неважно, каким было и каким будет твое личное пространство — под властью Теанны сегодня неотличимо от вчера и незачем запоминать детали. Только уныние способно заткнуть всепожирающую глотку зависти. Эти двое созданы друг для друга, как одиночество и шоколад.