Личный враг Бонапарта
Шрифт:
На недоуменный вопрос Толстого он небрежно бросил: «От скуки». И приложил усилия, чтобы эти слова через кастеляншу (с которой у посла царило подозрительное согласие) стали известны противной стороне.
В ответ Яна предприняла попытку его задеть. Напрасно. Он был сама покорность. Но в его откликах на ее замечания слышалась скрытая насмешка, которая так легко дается, если говорить с преувеличенной вежливостью. Собеседник теряется в догадках, честны ли с ним или стараются оскорбить. Стоит ли обижаться и на что именно? Сбитый с толку, он делает одну ошибку за другой, случайно открывая свои карты.
Только одно могло опрокинуть любовно разложенный пасьянс. Неожиданная искренность дамы. И готовность кавалера ответить тем же. Это увело бы игру на следующий уровень, где главный закон – непредсказуемость. А главное наслаждение – невозможность угадать следующий шаг.
Такого развития событий Бенкендорф позволить себе не мог. И до определенного момента боялся, что Яна – такая живая, кокетливая девочка – ненароком перескочит черту. Зря! Она оказалась не слишком искусна в куртуазном поединке и выбрала защиту «Порядочная дама». Чем мгновенно очертила круг дозволенного. Это сразу облегчало задачу, ибо все ходы сторон были тысячу раз прописаны в романах. Венцом становилось падение крепости и торжество соблазнителя с финальным раскаянием у ног возлюбленной. Неправдоподобная развязка!
После колкого замечания о скуке было обронено еще более обидное: «Вы же знаете полек!» Тоже доведенное до сведения Анны.
Задохнувшись от негодования, маленькая принцесса ринулась в бой. За столом заговорили о галантности французов, об их успехе у женщин. Наконец, о пассии Наполеона графине Валевской.
– У нас многие считали важным связать интересы страны любовными узами. Бонапарту нашли то, что нужно: красивую, глупую и уступчивую, – в голосе Яны звучало уязвленное самолюбие. – Думаю, если бы она повела себя менее покладисто, французский император проявил бы больше уважения и к ней, бедняжке, и к нации.
– Нельзя требовать от нее добродетели там, где все подруги открыли объятия гостям, – со сладким ядом в голосе произнес Бенкендорф.
– Ах, отнюдь! – взвилась маленькая принцесса. – Вы наслышались о победах французов и надеетесь, что русским будет оказано такое же гостеприимство!
Полковник с деланным равнодушием пожал плечами:
– Геродот писал: сарматки любят силу.
– Но не насилие!
– Вы оба переходите границы! – вскинулась кастелянша. – Где ваше воспитание, молодой человек!
– Возможно, об этом стоит спросить у вашей племянницы.
Пожилая дама перевела негодующий взгляд на Яну. Та попыталась взять себя в руки.
– Вынуждена сознаться, что весьма немногие из наших дам оказали достойное сопротивление французской галантности. Их можно оправдать восторгом патриотизма, – с расстановкой проговорила она. – Но те, избранные, кто предпочел добродетель, навсегда сохранили любовь и почтение своих поклонников.
– В самом деле, – глубокомысленно согласился полковник, делая поклон в сторону собеседницы. При этом нельзя было понять, является ли его кивок подтверждением ее слов или издевкой.
– Были даже браки, – примирительно произнесла кастелянша. – Правда, немного.
Бенкендорф решил добить хозяек:
– А вы не задумывались, отчего немного?
О, они задумывались. Очень даже задумывались! Вопрос не требовал ответа. Их не считали равными. Только походная любовь на соломе. Французы унижали непрошеных союзников еще больнее, чем русские. Наши – просто медведи. Помиримся – все будет возможно: и браки, и дети, и права. Французы же умели так изысканно указать полякам на их место, что не приходилось обижаться. Хотя стоило. По-варварски. По-сарматски. Ведь чужаков кормили и привечали…
«Поляки увидели проблеск надежды: они усердно служили под знаменами Наполеона и верили, что наступает момент восстановления их независимости; Наполеон видел в этом только авангард, который он приготовил против России».
– Я запрещаю вам вообще открывать рот за обедом! – Толстой не замечал, что его слова смешны. Он выговаривал подчиненному в кабинете. – Кастелянша после ваших откровений проплакала весь вечер.
Вот кого Бенкендорф меньше всего хотел задеть!
– Ведь они все знают. Все понимают. Ведь их тоже можно понять…
– Нет.
– Что «нет»?! – взревел граф. – Я не вашего согласия спрашиваю. Я вам командир и отдаю приказы!
– Да. – Вид у полковника был такой рассеянный, что становилось ясно: он глядит в окно на темные дорожки сада и не слышит обращенных к нему слов.
– Вы бы уже скорее прибрали к рукам эту Яну, – проворчал граф. – Все бы и забылось.
– О, ни за что, – протянул Бенкендорф, предвкушая долгое – с чувством, с толком, с расстановкой – приключение.
Толстой махнул рукой, взял с камина табакерку и отправился на ежевечернюю прогулку с кастеляншей. Им было хорошо вместе: они ругали молодых и вспоминали свое «золотое время». Почему эти двое ухитрялись ладить, не задевая патриотических чувств друг друга? Может быть, потому что не хотели задеть?
Александра же Христофоровича национальные чувства маленькой принцессы интересовали постольку, поскольку позволяли вывести ее из равновесия. Но пора было переходить к чувствам вообще.
Еще пару дней он прилежно посещал все спектакли французской и итальянской трупп, дававшиеся в замке. Между прочим, актеров тоже среди челяди звали к столу после господ, и это их не смущало!
Полковник садился всегда в партере и голодными глазами взирал на ложу своей очаровательницы. Кавалер, который хочет остаться незаметным, выбирает место позади дамы. Но Бенкендорфу нужно было, чтобы его видели. В самых патетических местах он вздыхал и закатывал глаза к первому ярусу, дабы убедиться, пробрали ли картонные чувства исполнителей предмет его страсти.
Если ей угодно было хлопать, он тут же принимался рукоплескать. Если его одобрение касалось непонравившегося Яне места и смуглые руки, перехваченные у запястий нитями розового жемчуга, оставались бестрепетно лежать на малиновой обивке балкона, рыцарь демонстративно прекращал хлопки и делал растерянное лицо: «Как? Разве не здесь? Ну, да я ведь ничего не понимаю!»