Лицом к лицу с лесом
Шрифт:
Половина десятого — час, когда вечер перетекает в ночь. Заводит свою песню капелла сверчков. Он отчаянно борется с паучьими сетями дремоты. Сомкнув веки, прислушивается к биению своего сердца. Бинокль висит на груди, он то и дело вскидывает его к сонным незрячим глазам. Перестук стекол бинокля и очков заставляет его очнуться, и вот он уже там, в чащобе, среди немолчных сосен выслеживает зловещий красный лепесток. Царствует тьма.
Сколько времени нужно Лесу, чтобы сгореть? Пожалуй, достаточно будет проверять раз в час или в два. Но даже если начнется пожар, он успеет вызвать помощь для спасения того, что останется. Бормотание внизу стихло. Старик и девочка уже спят. А он, совершенно разбитый и измученный, мечется между явью и бредом на смотровой вышке, где всего три стены и «дыра» в Мир, омываемый морем горизонта. И не моги бухнуться в постель. Ты теперь на посту. Его морит сон и гложет страх, что где-то там таится коварная искра, а он не может ее разглядеть. В полночь он перебирается из кровати в кресло. Голова все ниже склоняется над столом, шея застыла в опасном изгибе, в раскаянии он взывает к спасителю Морфею — одинокий скиталец в этой шелестящей бархатно-черной Вселенной. Тянутся черные часы первого ночного дозора… Но вот в уголках глаз расцветает картинка пробуждающегося на холмах утра.
Только переутомление не позволило ему сбежать отсюда тогда же, на заре. Последующие дни и ночи сменялись, словно на фантастическом экране, сотканном из светлой дымки с ежевечерней подсветкой обжигающего закатного блеска. Не он — некто совсем незнакомый блуждал в те первые дни по дому, поднимался с биноклем на груди наверх, проглатывал завтраки, обеды и ужины, принесенные невидимым, почти сказочным арабом. Огромная ответственность, свалившаяся на него, вызывала теперь скорее удивление, нежели страх. Совершив с десяток обходов, он окончательно успокоился. Ему достаточно было одного беглого взгляда, чтобы охватить разом все пять холмов. Он научился спать с полуоткрытыми глазами. Способность новая и по-своему интересная.
Через каких-нибудь две недели чемодан с книгами наконец открыт. Впереди весна, лето и половина осени, такая ничтожная задержка с занятиями — сущий пустяк. Первый день посвящен сортировке книг, классификации их по названиям, пролистыванию отдельных из них. Нельзя сказать, что это не сопряжено с удовольствием — копаться в пухлых душистых томах, чьи страницы пестрят пометками. То — особенные книги, писанные сплошь по-иностранному, изобилующие мудрыми латинскими цитатами. Чужие слова из иных людских галактик. Он озабочен. Тема реферата — «Крестовые походы». В общечеловеческом, вернее, общецерковном аспекте. Детализация проблемы на нуле. «Крестовые походы, крестовые походы», — шевелит он губами, и радость поднимается в нем от этих кристально праведных слов. В этой теме безусловно заложен некий темный смысл, призванный стать для него ошеломляющим откровением, а благодаря ему — и для других. Именно из этой полудремы, что окутывает его мозг, как шапка тумана вершину утеса, явится и воссияет истина.
Весь следующий день он рассматривает иллюстрации. Их множество — странных, забавных. Монахи и кардиналы; несколько королей невразумительной наружности; тощие рыцари; низкорослые иудеи — с виду совершенно душегубы. Неведомые пейзажи, географические карты. Он разглядывает их долго и вдумчиво, сравнивает; глаза слипаются. В своем нелегком восхождении к некоему научному абсолюту он удовольствуется лишь немногими краткими привалами — по крайней необходимости. Ночью, правда, не до учебы из-за злодейской жестокости комаров. Наутро он говорит себе: какое чудесное время! В этом прозрачном одиночестве бег его стремителен и неуловим. Первый фолиант открывается на первой странице, прочитывается предисловие автора, его слова благодарности. Потом другие предисловия и другие слова благодарности, изучаются названия издательств, сверяются даты. В полдень его внимание отвлекает красное пятнышко, похожее на тлеющий уголек: оно то исчезает за деревьями, то снова появляется. Напряженно и взволнованно следит он в бинокль, держа руку на телефонной трубке. Лишь к вечеру выяснилось, что это всего-навсего красное платьице «младшей смотрительницы».
На следующее утро, когда он кипел над разгадыванием первой страницы иностранного текста, неожиданно появился отец с чемоданом в руке.
— Что случилось?! — осведомляется он с интонациями великого трагика.
— Да в общем… ничего…
— В таком случае, зачем надо было подаваться в лесные сторожа?
— Захотелось немножко уединения…
— Уединения… — Отец остолбенел. — Тебе нужно уединение?
Родитель нагнулся к раскрытой книге, стащил с носа очки с толстенными стеклами и зашуршал бровями по странице.
— Крестовые походы, — медленно произнес он. — И этим ты занимаешься?
— Да.
— Я тебе не мешаю? Я приехал не для того, чтобы мешать. Просто выдалось свободное время…
— Нет, вовсе не мешаешь.
— Места тут замечательные…
— Изумительные…
— Ты похудел, осунулся…
— Может быть.
— А ты не мог заниматься в библиотеке?
Оказывается, не мог. Неловкая пауза. Придирчиво, с деловитостью ежа отец принимается обследовать комнату. К полудню у него созревает очередной вопрос:
— И ты полагаешь, что уединен здесь? Что найдешь настоящее одиночество?
— Разумеется. Что мне может помешать?
— Ну, конечно…
— Что тебе в голову пришло?..
— Я скоро уеду.
— Нет, не уезжай… Пожалуйста, останься…
Отец прогостил неделю.
По вечерам его тянуло на дружбу с арабом и девочкой. Еще с юности он запомнил несколько слов по-арабски и теперь к месту и не к месту пользовался ими. Но, как на грех, старик не понимал его произношения и только почтительно кивал.
Они сидят рядышком и молчат. Когда родитель висит над душой, у сына глаза за буквы зацепляются. А тот все приговаривает: «Не обращай на меня внимания. Я прикорну тут в уголочке». Отец почивает на единственной кровати, и Смотритель коротает ночи на полу. Временами отец пробуждается и застает сына бодрствующим. «Давай поменяемся, — предлагает он. — Ты поспишь на кровати, а я присмотрю за лесом». Но сыну заранее известно, что он там высмотрит: большую расплывчатую кляксу. Отец не заметит пожара, пока на нем одежда не вспыхнет. Днем они все-таки меняются — сын растягивается на постели, а отец подсаживается к столу и пытается прочесть все ту же первую страницу, на которой открыта книга. Ему очень хочется затеять с сыном спор о чем-нибудь. Он, например, не понимает, отчего бы сыну не заняться иудеями во времена крестовых походов. Массовое самоубийство — что может быть поразительнее и страшнее? Сын добродушно посмеивается, отвечает неохотно, отмалчивается. Последние дни своего пребывания отец всецело посвящает немому арабу. У него накопилась масса вопросов, и все они требуют разъяснений. Кто он? Откуда? Кто отрезал ему язык? А зачем? И в довершение всего он заметил в глазах старика неугасимую ненависть. Однажды такой возьмет и спалит всю округу. Почему бы нет?!
В день отъезда отец самозабвенно крутил бинокль. И вот уже чемодан в руке, — спина как-то сразу сгорбилась, — последнее рукопожатие. Вдруг на глаза крошечного родителя наворачиваются слезы.
— Помешал я тебе. Чувствую, что помешал…
Напрасно сын разубеждает его, напрасно бормочет о необозримых просторах времени, о второй половине весны, долгом лете и еще не скоро грядущей осени.
С высоты своего наблюдательного пункта он видит отца, подслеповатого и беспомощного, как он на ощупь добирается до задней дверцы автобуса. Водитель нетерпелив, резко рвет с места. Отец, уже успевший перепутать стороны, сердечно прощается с сосной, машет ей рукой.
Оставшись лицом к лицу с Лесом, совершенно уверен, что уж у него-то сына никогда не будет.
Целую неделю он усердно учится — с упрямством черепахи переползает с одной неудобочитаемой строки на другую. После каждой фразы вскидывает голову и глядит в Лес. Он по-прежнему ждет огня. Воздух вокруг становится все горячее. Над горизонтом, там, где море, висит знойное марево. Ближе к вечеру возвращается араб, его одежда насквозь мокрая от пота. Даже девчушка выглядит уставшей. Со всех точек зрения, он устроился отлично. В такой сезон забраться выше любого города — особое везение. На первый взгляд он действительно вкалывает как проклятый. Но по совести говоря — можно ли его «верхоглядство» назвать работой? День ото дня жарче. Вот и разберись, весна на белом свете или тайком, исподволь ее уже вытеснило лето? В Лесу пока все без перемен. За исключением, пожалуй, терновников. Эти золотисто-желтым кружевом стелются у подножия деревьев. Слух его стал чутче, острее. В ушах постоянно звенит ровный зеленый шум. Глаза сияют светом входящего в пору солнца. Ему открывается недоступная доселе глубина ощущений. Он словно срастается с Лесом. Даже в сновидениях преобладают деревья, а женщины предстают в убранстве из листвы. Трудный текст, слова чудные, непривычные. Выясняется, что это еще только предисловие к предисловиям. Но основательность намерений не дает ему расслабиться. Он переводит слова и придумывает к каждому простую и остроумную рифму — так они волей-неволей засядут в голове и не улизнут в эту бескрайнюю тишь. Стоит ли удивляться, что за пятницу из тысяч страниц он одолел всего три, самые легкие? «Тягость материала», — шепчет он, поглаживая стол кончиками пальцев. Может, отдохнуть? Вечерами, в канун субботы, Зеленое Царство окутано торжественной печалью, и тогда щемит сердце. Нет в нем веры ни в Бога, ни в его Посланцев, но есть немота пред Священным, отчего перехватывает дыхание. В честь святого дня он расчесывает бороду. Да, за компанию с нежно-зелеными сосновыми «свечками» на его щеках и подбородке тоже пробивается молодая поросль, составляя лысине неожиданный противовес. Он берет себя в руки и начинает наводить порядок в своем взъерошенном хозяйстве. Какая-то бумажка вспорхнула и спланировала на пол. Ну-ка, что это? Инструкции Смотрителю Леса. Он с интересом перечитывает. Надо же, совершенно вылетело из головы! Или это он сам приписал? «Смотритель обязан регулярно совершать короткие обходы по объекту для тренировки органов чувств».