Лицом к лицу с лесом
Шрифт:
— А… вы… чего…?
— С огнем поаккуратней! Одна шальная искра, и нет леса.
Они наперебой успокаивают его. Прикладывают ладони к худосочной юношеской груди и клятвенно заверяют, что шальным искрам спуску не дадут! И меру знать будут! И как он мог плохо о них подумать?!
Он отступает. Стоя поодаль, укрывшись в рваных багровых полутенях, он долго смотрит на людей. Девушки оголили белоснежные ножки. Трепетные козочки. Слышно, как потрескивают поленья. Он до боли сжимает кулаки. Согреть бы руки. Хоть самую малость.
— Присоединяйтесь! — учтиво приглашают его. А то им неловко, он все стоит да стоит.
Спасибо, нет. В другой раз. Ему еще нужно заниматься. Гранит науки, так сказать, целый ворох книг. Видели же. Теперь можно задумчиво удалиться. Но, скрывшись из виду, он прячется в пушистых колючих лапах, жадно вглядывается в пламя, в девушек, и вот уже костры затягивает пеплом, а люди затихают под уютными пледами. Это племя из мира, где живут от спанья до спанья. Негромкие смешки, жеманные женские возгласы, сердитое шиканье гидов. Пока он вновь обретет способность соображать, пока остановится на какой-то мысли, займется новая заря. А посему лучше всего просто помолчать. К полуночи он наугад выбирается к вышке. Садится на свое обычное место и ждет. Что, если под покровом тьмы к нему явится одна из тех хорошеньких «мыслей» с точеными ножками? Но нет. Ни шороха. Все умаялись. Все десятый сон видят.
Так будет и завтра, и в другие дни.
Только начало светать, когда он раскрыл книгу. Но что за дикая, варварская песня доносится издалека? Не отрываясь от букв, нашаривает бинокль. В воздухе пестрая тишина. Меж веток дрожит и переливается лучистая филигрань. Взгляд продолжает машинально ползти по строчкам, но сосредоточиться уже невозможно. Краем глаза он следит за группой, тянущейся через Лес. Сколько им лет? В чьих краях их корни? Молодцеватые юнцы. С расстояния это здорово смахивает на шествие крестоносцев. С той лишь разницей, что нынешние бабы почти голые. Его начинает бить озноб, становится нечем дышать. Слабеющей рукой он стаскивает очки и бессильно утыкается носом в страницу. Спустя полчаса они тут как тут. Потребности все те же: «попить» и «обозреть». О, они наслышаны, что отсюда открывается великолепный вид. И об ученом тоже. Они тихо-тихо. Толпу за толпой тащат гиды в его комнатку, которая превратилась в своего рода общественное достояние. Стоит этой публике разбрестись, как по всему Лесу уже горят костры — его как раз для того и сажали! Вечером, как обычно, он совершает обход по пяти холмам. Что движет им — чувство долга или подсознательное стремление заявить о себе? Бродит от костра к костру, но никогда не подсаживается к обществу, готовый в любую минуту ускользнуть в заросли. От песнопений с души воротит, а больше всего раздражают назойливые шепотки. «Летний зной ночной, и лунный блин с краев уж подгорел…» В листве беспрестанно что-то мелькает.
Мелькая за стволами, гуляющие сменяют друг друга. Эти исчезают, другие появляются. Пока он запоминает наиболее приметных, они уже испарились, оставив после себя приглушенный оклик. Им овладевает апатия. Лень от чего-то предостерегать, вообще открывать рот. Ну их всех. Он был бы даже рад маленькому пожарчику и панике, как говорится, местного значения. Но отдыхающие подобрались на редкость дисциплинированные — где заметят дымящуюся головешку, кидаются ее затаптывать. А гиды заранее бегут к Смотрителю Леса и просят ни о чем не беспокоиться.
На какой плачевной стадии пребывает его ученье, о том знают только птицы. С ними он ведет затяжные бои, защищая свой стол от атак с воздуха. За целый месяц он не перевернул ни страницы, застряв клином посреди предложения. Вот отпустит жара, утешается он, любители природы уберутся восвояси, тогда и наверстаю. Ах, если бы можно было перенестись через все эти промежуточные истины и очутиться сразу перед главной. Он делает в тетради короткие записи, в определенном смысле, размышления между строк, резюме после главы. Немного. Пометку в день. Исподволь, окольными путями продвигается он вперед, чтобы, в конце концов, проникнуть в самую суть, завладеть положением. Хотя вряд ли ему подвластен даже Лес, не говоря уж об этой парочке — среди деревьев они делаются невидимками, попробуй-ка найди их. А к ночи появляются, как всегда, внезапно и, как всегда, неизвестно откуда. Идут — травы не примнут. Постоянно начеку. Сами людей сторонятся, потайные тропы выбирают. Он к ним с улыбкой, а они шарахаются.
Эрев-шабат. В Лесу толчея — не продохнуть. Горожане прибывают пешком, а кто издалека — на машинах. Одиночество, где ты, ау?! Он возлежит в кресле в позе отвергнутого монарха. По верхушкам сосен скользит румяный колобок. Сквозь людское многоголосье лишь ухо Смотрителя способно различить, где тихо ропщет мать-земля, терпящая боль от острых зубов молодых корней. К нему заявляется очередная праздная делегация. С вопросом. Вот поспорили, пусть он скажет. Арабская деревня — где точно она расположена? Поблизости должна быть заброшенная деревенька. Они даже не помнят названия… что-то вроде… она где-то здесь, в Лесу… Может, он в курсе? Уж очень любопытно…
Смотритель поднимает на них усталые глаза. Деревня? Медлит, улыбается, заранее прощая им заблуждение. Нет, никакой деревни. Скорее всего, врет карта. Топограф ошибся, рука дрогнула, вот и поставил лишнюю точку.
Но позже, в одно из предрассветных мгновений, между дремотой и забытьем, лицом к лицу с цветущим шелестящим Лесом, вдруг всплывает название, и возвращается к нему нежданное и лишает покоя. Он спешит вниз, на ощупь находит кровать араба, завернувшегося в какие-то жалкие лохмотья, расталкивает его и шепчет на ухо название. Араб садится. Он ничего не понимает. Только бессмысленно моргает воспаленными веками. Произношение Смотрителя Пожаров оставляет желать лучшего. Он повторяет слово еще и еще, пробует разные вариации, и араб… понял. Добрым удивлением и дружеской, почти братской теплотой повеяло от стариковских морщин. Он проворно выбирается из постели, позабыв о своей волосатой наготе, машет жилистой рукой в сторону окна, с жаром и отчаянием показывает на Лес.
Смотритель благодарит его и исчезает в темноте, оставив одинокую грозную фигуру стоять посреди комнаты. Поутру немой наверняка решит, что все это ему привиделось во сне.
Церемонии. Сезон церемоний. Лес церемоний. Деревья сгибаются под тяжестью уважения, значимости происходящего и своей сопричастности к оному. Белые разграничительные ленточки делят территорию на сектора. По трудной высокогорной дороге тянутся празднично украшенные автобусы, впереди и позади сверкают чистенькие ухоженные автомобили. Время от времени к колонне подъезжает мотоцикл с взволнованными полицейскими. Сытые господа в черном с неторопливой медвежьей грацией выбираются из лимузинов. Роем нежных бабочек вокруг этих напыщенных гризли вьются дамы. Наконец все собрались.
Мужчины давят окурки носками черных ботинок, шум стихает, и каждый остается наедине со своими воспоминаниями. Смотритель тоже участвует в торжестве, только издали, благодаря биноклю. Новый ракурс. Подобно легким перышкам тумана улетают ввысь короткие речи — Лес не терпит многословия. Заученные аплодисменты, до блеска начищенные номера на машинах, молнии фотовспышек. Ленточки падают, чехол ползет вниз, и миру предстает очередная маленькая правда. Непродолжительная прогулка по присвоенному леску, и это уже уважаемые гости скрываются в чреве автомобилей и след их теряется в неизвестности.
Куда уходит свет, где его пристанище?
На исходе дня Смотритель придет к почтительно склоненным саженцам, к отслужившим свою мимолетную службу ленточкам, сиротливо повисшим на ветках, и найдет лишь бледную табличку, где начертано: «От сыновей и дочерей Заксон дорогому отцу Заксону из Балтимора с искренней благодарностью за любовь его. Конец лета тысяча девятьсот…»
При наблюдении сверху внимание Смотрителя частенько привлекает мужчина, озабоченно оглядывающийся вокруг. Его взгляд ощупывает деревья, словно выискивает что-то. Немало торжеств потребовалось провести, прежде чем до его сонного ума дошло, что это не кто иной, как Управляющий Лесохозяйством. Из раза в раз в одном и том же костюме, с одной и той же речью.