Лифт
Шрифт:
На глазах её были слезы. Она почти всхлипывала, как обиженная девочка, но тут же зажимала себе салфеткою рот, боясь обратить на себя внимание окружающих. Я сказал:
— Евдокия Алексеевна, как вы не подумали, что тот тоже бедняк!
Её лицо приняло жёсткое выражение.
— Отчего же богатые не думают о чужой нужде, а мы должны думать? Ведь у меня башмаки разваливались, а под ними и теперь вместо чулок сплошная дыра.
Тут я заметил, что на ней новые дешёвые башмаки. Она продолжала звенящим голосом:
— Ведь у нас долги, стыдные, мелкие. Есть такие, про которые папа и не знает, — ведь я хозяйство веду. Он старик, ему нужен покой, он отслужил своё. А тут, вместо пенсии — вдруг под пули, в пожар. Ведь это ад был, когда мы спасались! Я с тех пор и больна. Вот, врачи посылают на море, а на что я поеду? Мне папу жаль, поймите: не себя, а папу, когда он смотрит, как я худею, и думает, что я скоро умру. А лучше бы… право лучше. Вот теперь эта история!..
— Да, вернёмтесь к ней, — произнёс я твёрдо, как только мог. — Голубушка, ну, я понимаю, момент слабости с вашей стороны. Но нехороший поступок всё же остается нехорошим. Вы им двоих поставили в очень тяжёлое положение: этого несчастного, у которого погибли последние гроши, и меня.
Вас никто не видал!
— Извините, вы читали это объявление?
Я подал ей газету, она отстранила её.
— Читала, ну так что-ж? Тут сказано «господина». Если бы он знал, что это вы, он бы не публиковал, а просто бы обратился к вам.
— Это, положим, правда, но всё же, значит, меня видел кто-то, не знающий лишь моей фамилии, и завтра на улице может меня опознать. Да и не в том дело, а в том, что это нечестно. Надо скорее всё поправить. У вас сколько осталось денег?
— Сто семьд… сто сорок динаров. Что-ж, вот берите всё!
Я очень хорошо видел, как она, вынимая, сунула на дно сумочки скомканные бумажки, но радостно ответил:
— И прекрасно. А я тогда же, в субботу, получил ссуду, и сто шестьдесят четыре динара у меня найдётся. Я отдам всё завтра Колотову, извинюсь, что поздно прочёл объявление и не знал, куда вернуть бумажник. Дайте его сюда.
— У меня его нет.
— Как нет?
— Я испугалась и бросила его в пустыре… знаете, где спуск к Дунаю.
— И документы?
Она кивнула головой. Теперь я почувствовал, что краснею. Мною овладевал гнев.
— Да подумали-ли вы, что вы сделали?! Ведь для беженца — бумаги — всё! Дороже денег! Ведь вы его зарезали.
— Я не знала.
— Да, не знали, как женщины не знают бумаг. Да неужели вы, дочь юриста, не могли понять значения такого преступления! Там ведь даже его паспорт.
— Тише, умоляю вас. Может быть, тут есть русские.
Я оглянулся и понизил голос. Мне становилось
страшно. Я чувствовал себя преступником вместе с нею, невольным её соучастником.
— Мне вообще больше нечего говорить, Евдокия Алексеевна. Если так, то дело — непоправимо.
— Может быть, можно отыскать.
— Нет-с, уж это вы сами ищите. Найдёте, — тем лучше. Деньги я дополню.
— Правда, где тут. завтра четвёртый день. Но я всё же попробую, поищу. Или. может быть, вы пошлёте ему деньги по почте? Понимаете, без вашего имени.
— Чтобы меня ещё и на почте опознали? Благодарю покорно! Я вообще не понимаю, отчего из-за вас я должен попасть в положение прячущегося мошенника? Зачем мне укрывать то, что вы натворили. Я вот пойду и скажу прямо.
— Тише, ради всего святого тише! Вы нас погубите!
— Отчего нас? Пойду и скажу прямо. Мадемуазель Каблова не передала отданного ей бумажника. Мне жаль вас, но я не средневековый рыцарь. А честь моя мне дороже, чем ему. Я пятьдесят лет был честным человеком.
— Да вы о папе подумайте! Он ни в чём не повинный, старый! Я у него одна. Ведь это убьёт его. Как я ему буду в глаза смотреть?
Но я уже совсем сел на конька морали.
— А как я буду людям в глаза смотреть? Вы боитесь позора теперь. Что же вы не боялись вовремя?
— Да я думала, что никто не узнает, что это останется между нами. Что же это? В самом деле позор! Зачем вы меня так мучите.
Её глаза опять наполнились слезами. Может быть, впрочем, она хотела спастись, вызвав жалость. — Это так по-женски, и так было легко ей, измученной, маленькой, беспомощной. Я развёл руками с сокрушением.
— Если б вы не забросили документов, можно было бы всё скрыть, но теперь нельзя.
Не странно ли, ведь я был потерпевший, обманутый, а чувствовал, что в своей неумолимости играю какую-то некрасивую роль, что нельзя на несчастной больной девушке спасать свою собственную шкуру. Однако, ведь больше мне не оставалось ничего, и это было моим законнейшим правом.
И вдруг снова её лицо изменилось, потемнело. Она не плакала больше. И сказала сумрачно, смотря мне прямо в глаза.
— Попробуйте только! Я не себя спасаю — отца. Вы деревянный какой-то, безжалостный. Ну, так увидите, что и у меня есть характер, от всего отопрусь. Какие у вас доказательства? Кто вам поверит? Ведь бумажник-то подняли вы, а не я. Что же я, в самом деле, унижаюсь перед вами?
Невозможно быстрее перекинуть человека в другое положение. Я почувствовал, что вся почва уходит у меня из-под ног, что точно внезапным уничтожающим шахматным ходом разрушена моя атакующая позиция, и сразу партия стала безнадёжной. Я видел, что у меня задрожали руки, и видел, что она видит это.
— У вас хватит совести…
— Да что же мне больше остаётся? Не могу я, не могу этого вынести. Я не дурная, не думайте, я не украла. Вы сами мне дали в руку. А теперь что-же? Опять меня вынуждаете? Ведь вам только молчать надо, и нам обоим будет хорошо. Ну, мало-ли кто теряет деньги и не находит. Не знают, что это вы, — так видно и по объявлению. Ну, если боитесь, посидите дома несколько дней, не показывайтесь в Белград. А потом ведь вы в поездку едете, так и забудется всё, и никто не узнает, если вы сами не будете делать глупостей. Ну, видите, я ведь спокойна, рассуждаю, как следует. Только имейте же каплю жалости ко мне, к отцу, к себе.