Лихая година
Шрифт:
Кузярь сидел позади меня с Гараськой и озорно смеялся:
— Это он нарочно пристроился к тебе, чтобы сдувать…
Я озлился на него:
— А ты чего от меня удрал? Это по–товарищески?
Он притворился обиженным, но глаза его сверкали от смеха.
— Да я думал, что ты с ним помирился и сам с ним сел. Ну, мы и стакнулись с Гараськой.
А Гараська наклонился над партой и задыхался от хохота.
Я хотел позвать на помощь Елену Григорьевну, но она стояла с учителями у стола и взволнованно разговаривала с ними, не оглядываясь на нас. Миколька сидел вместе с Петькой–кузнецом, серьёзный, озабоченный, и как
— Пошёл отсюда к чёрту! Всё равно не пущу. Выродок ты и недруг. Я подлецов только бью.
Сторонние парнишки в другом ряду и впереди нас испуганно и сердито грозили нам пальцами и шептали:
— Смирно сидите!.. Не бесчинничайте!..
Шустёнок вдруг заныл среди общей тишины:
— Да вот он не пускает… А где мне сидеть-то?. Места-то нигде нет…
Учителя повернулись в нашу сторону, а Елена Григорьевна в тревоге бросилась к нам, красная от смущения.
— Что с вами происходит, ребятки? Почему вы сидите не так, как у себя в школе?
— Федька не пускает меня, вытолкнул… — захныкал Шустёнок. — И все гонят… Чай, мне не на полу сидеть…
Я с ненавистью вскрикнул:
— Не буду сидеть с ним, с выродком… Лучше с чужими сяду.
— Но почему вышла такая путаница?.. Ах, какая досада! Не досмотрела, понадеялась… Разве можно в такой день и такой час озоровать? Ну-ка, живо! Пересядьте, как у себя в школе…
Но она не успела навести порядок: в этот момент позвали её к инспектору. К нам подошёл Мил Милыч и молча положил руку на плечо Шустёнка, а другой рукой отодвинул меня от края парты Шустёнок впрыгнул в парту и впился в неё обеими руками.
А когда отошёл Мил Милыч, я обернулся к Кузярю и потребовал, чтобы он сел со мною, но он сердито оборвал меня:
— Сиди, не шуми, а то выпроводят из класса...
Я в отчаянии выпалил:
— Ну, значит ты — не товарищ, а изменщик.
— Я — изменщик? — прошипел он угрожающе. — Погоди, мы с тобой на перемене посчитаемся… — И неожиданно для меня засмеялся. — Так посчитаемся, чго вволю нахохочемся…
Сначала я не мог понять, почему мы все перемешались, потом уже, в перерыве, Кузярь, похохатывая, сообщил мне, что Миколька сговорился с ним и с Гараськой пошутить надо мною и Шустёнком: что выйдет, если Шустёнка заставить сесть на одну парту со мною? Они, конечно, ожидали, что я забушую и вытолкну Шустёнка, а он будет метаться, как неприкаянный, и в эти минуты почувствует, что он — гадёныш и ему нет места среди нас. Но эта дурацкая шутка так обидела меня, что я отшатнулся и от Кузяря и от Микольки. Я всё время мучительно переживал озорную проделку моих друзей и очень боялся, как бы не ударить лицом в грязь на экзамене. Только Петька подошёл ко мне на перемене и ободрил меня:
— Не робь, Федкж! Плюнь на дураков, делзй своё дело. Бездельники! Выбрали воемечко для озорства…
За столом сидел сухощавый инспектор с клочком бородки без усов, в мундире с золотыми наплечниками и что-то разъяснял Елене Григорьевне по книжке. По обе стороны от него благочестиво сидели два попа — наш и, должно быть, здешний, краснолицый старик с седой бородой и с ласковыми, улыбающимися глазами. Дальше от них уселись учителя. Один из них, молоденький, кругленький, безбородый, весело перешёптывался с чахоточным, чернобородым,
— Встаньте, детки, помолимся, чтобы господь помог вам провести испытания хорошо.
Все шумно встали, а учителя и попы с инспектором прошли к переднему углу, где стоял золотой киот с иконой Христа, перед которой горела лампадка.
— Вася Стуколов, — кротко сказал старик, — читай, милок, молитву!
Беловолосый парнишка на передней скамье вскинул голову и звонко начал читать молитву перед учением. После молитвы все опять сели, а инспектор опять позвал Елену Григорьевну и протянул ей книжку. Мне понравилось, что инспектор обратился к нашей учительнице и поручил ей провести диктант, но я ещё больше обрадовался, когда она без робости, с весёлой улыбкой проговорила:
— Я буду диктовать вам, ребятки, а вы внимательно слушайте и пишите на своих листочках вдумчиво, правильно, красиво, без помарок. Не волнуйтесь, работайте спокойно, как в своей школе. Только помните: каждый отвечает сам за себя — друг другу не мешайте.
Она хорошо, с обычным удовольствием, прочитала нам маленький рассказ из «Родного слова», оглядела нас с подбадривающим смехом в голубых глазах и взмахнула книжкой.
— Начинаем!
И стала медленно и певуче читать, повторяя каждое слово. Писал я всегда правильно и уверенно и теперь знакомый рассказ легко, без запинки строчил на бумаге.
Шустёнок сопел и похрапывал около моего уха, и я чувствовал, что он через моё плечо подсматривает, как я пишу продиктованные слова. Я отворачивался от него, а он клянчил хриплым шёпотом:
— Не заслоняй, бай!.. Аль тебе жалко?.. Чай, это не деньги — в карман не спрячешь. Какой тебе убыток-то?
И требовательно толкал меня в локоть. Мимо проходила Елена Григорьевна и лукаво упрекала:
— Разве тебе, Федя, удобнее писать на краю парты? Сядь прямо, свободно.
И с усмешливой догадкой в глазах вглядывалась в Шустёнка.
— Ты бы, Ваня Шустов, отодвинулся немного от Феди, чтобы не мешать ему.
Я поднял голову и в короткой переглядке с Еленой Григорьевной почувствовал, что мне недостойно прятаться от Шустёнка. Я выпрямился и нарочно распахнулся перед ним и даже подвинул в его сторону свой лист. Он сразу же уткнулся в него и дрожащей рукой стал зачёркивать и надписывать буквы над словами. Широкая тень заслонила свет — около Шустёнка стоял Мил Милыч, и рука его уткнулась в чёрную доску парты между мною и Шустёнком.
— Своим умом живи, паренёк. Это только месяц чужим светом светит.
Шустёнок съёжился, спрятал голову в плечи и засопел так, словно его душили. Потом молоденький учитель диктовал арифметическую задачку, которая показалась мне очень запутанной. Я всегда испытывал страх перед цифровыми загадками и в рассказах о купле и продаже, о ямщиках, которые скачут друг другу навстречу, о взвешивании каких-то цыбиков берковцами и пудами, чего я никогда не видел, чувствовал коварную ловушку, обман, словно меня заставляли искать что-то с завязанными глазами или расплетать запутанные мотушки. Принялся я за решение этой задачки с холодным замиранием в животе. Вероятно, моё лицо помертвело, потому что ко мне подошла Елена Григорьевна и испуганно спросила: