Лихие дни
Шрифт:
Маринке стало весело, и она совсем забыла про немцев.
Какую песню пели сверчки
К ночи за лесами началась стрельба. Ба-бах! Ба-бах! — били за лесом орудия. Бум! — ударяли бомбы. Бум! Бум!
— Батюшки мои, — вздыхала бабушка, — война-то все ближе и ближе! Ну как, бой у нас в деревне будет?
— Да с кем бой-то, — возразила мать, — наши ушли. А немцы сюда и не подойдут. В такую глушь, в такие леса! В снегу им тут завязнуть, что ли?
— Хорошо, кабы не пошли.
— Да и не пойдут.
Маринка влезла к дедушке на лежанку и примостилась у него за спиной, на мягком полушубке. Ганя устал за день и уснул на печке. Как только голова его коснулась подушки, он тотчас засопел носом.
В теплой дремотной тишине трещали сверчки.
— Ты слышишь, как сверчки поют? — спросил дед.
— Слышу, — сказала Маринка.
— А ты разбираешь, какую они песню поют?
— Песню?! Ты всегда, дедушка, что-нибудь придумаешь.
— Песню. Вот, слышишь?
Наша печ-ка вы-со-ка, Наша печ-ка ши-ро-ка…Маринка улыбнулась, но затихла и прислушалась. И вот удивительно: она и в самом деле услышала, как сверчки весело повторяли эти самые слова:
Наша печ-ка вы-со-ка, Наша печ-ка ши-ро-ка…— Слышу… — прошептала Маринка радостно, — слышу!
— А дальше разбираешь?!
И на нашей на печи Не остынут кирпичи. Чтобы к нам пришла беда Не поверим никогда! Где-то там идет война, Не заденет нас она…Маринка слушала, затаив дыхание. А потом сказала нахмурясь:
— Дедушка, а что же это за песня у них? Они, значит, никакой войны не боятся? Почему же?
— А потому, что им кажется, что их печка крепче всех крепостей на свете и что до их печки никто добраться не сможет.
— А если немцы придут да печку разломают?
— А!.. Ну, тогда они совсем другую песню запоют, совсем другую.
Мать сидела за столом возле лампы и вязала варежки. Она взглянула на деда, улыбнулась и сказала:
— Папаша, про кого ты говоришь? Уж не я ли такую песню пою?
— Да нет, — ответил дедушка, — это мы с Маринкой про сверчков разговариваем.
Страх
Сладкая дрема незаметно подобралась к Маринке. Ленивыми стали ее руки и ноги, тяжелыми стали ресницы — так и тянет их вниз, никак не поднимешь…
Но есть еще узенькая щелочка, еще что-то видят Маринкины глаза. Маринка глядит на пеструю занавеску у печки. Занавеска желтая, а по желтому полю вытканы коричневые лисички и зеленые кустики. И вот занавеска понемногу вся оживает. Тихо-тихо начинают покачиваться зеленые кустики, словно ветер шевелит их… Вот и лисички зашевелились. Ожили — бегают, играют, шевелят хвостами, безмолвные и беззвучные как тени…
А тут еще и от лампы потянулись во все стороны широкие желтые лучи — полна изба лучей!..
Больше Маринка ничего не видела, сон одолел ее. Она не слышала даже, как мать взяла ее на руки и перенесла на постель.
Все уснули. Тихо-тихо было в избе. Только шуршали сверчки за печкой, похрапывал легонько дед да изредка потрескивали стены от крепкого мороза.
И вдруг среди этой глубокой ночной тишины раздался удар. Удар был такой сильный, что стекла звякнули в окнах и с полки упала стоявшая на краю жестяная чайница. Все вскочили. Маринка вскрикнула. Ганя поднял от подушки свою белокурую всклокоченную голову, но, посмотрев вокруг широко раскрытыми глазами, снова опустился на подушку и засопел носом: сон был сильнее его.
Мать и бабушка поспешно оделись, вышли на улицу. Маринка сунула ноги в валенки — одну в свой, другую в Ганин, — схватила дедов полушубок и побежала за ними. На крыльце от крепкого мороза у Маринки на минутку захватило дух.
Весь народ высыпал на улицу. Тихо стояли у своих дворов и разговаривали вполголоса. Маринка вышла к палисаднику. Безмолвная, снежная, вся седая от инея была ночь. Деревья стояли белые и пушистые. И среди этой снежной ночи над этими белыми деревьями широко разливалось зловещее малиновое зарево огромного пожара.
— Бабушка, что это? Загорелось? — спросила Маринка. — Это станция горит, да?
— Ты куда вылезла? — закричала на нее бабушка. — С постели, да на мороз! Пошла в избу, ну-ка!
— Да ты хоть скажи, где ударило-то. Ну, бабушка!
Но бабушка схватила ее за руку и без разговоров потащила в избу.
Дед сидел на своей лежанке. Он тоже хотел было выйти посмотреть, да никак не мог найти своего полушубка.
— Что там? — спросил он.
— Ой, дедушка, — сказала Маринка, понизив голос, — там все небо красное, все-то небо горит!
Вскоре пришла мать.
— Говорят, мост возле станции взорвали, — сказала она. — Там фашисты.
— Батюшки! Уж на станцию пришли! — всплеснула руками бабушка. — Ой-ой!.. Ну, идет беда и к нам.
Дед опустил свою седую голову.
— Да, — невесело повторил он, — беда идет.
— Ну, будет вам горевать прежде времени, — ласково молвила мать. — Может, идет, идет, да и пройдет мимо! Ложитесь-ка да спите лучше.
Мать улеглась, закуталась в одеяло с головой и замолчала. Но Маринка знала, что она не спит. Бабушка тоже не спала, она все что-то шептала про себя, вздыхала, охала.
Дед молчал, но Маринка хорошо знала, что и он не спит тоже. Только Ганя посапывал на печке.
И понемногу страх, тяжелый, гнетущий страх начал охватывать Маринку. Немцы близко. Они идут сюда; говорят, что они идут не останавливаясь и не задерживаясь. Скоро они будут в их деревне, подойдут к самому их дому, застучат в двери, войдут в избу…